Лишь одна музыка

Сет Викрам

— Я хочу «Крейцерову» к понедельнику, — продолжает Карл Шелль.

— Но, профессор... — протестую я.

— К понедельнику.

— Профессор, это невозможно — и даже если бы я смог, то пианистка...

— Я уверен, что фройляйн Макниколл вам поможет.

— Наше трио отвело эти выходные на репетиции. У нас скоро концерт.

— Ваше трио преуспевает и без особо заметной практики.

Я молчу в течение нескольких секунд. Карл Шелль кашляет.

— Когда вы играете в следующий раз?

—

Через пару недель — в зале «Бёзендорфер».

— И что вы играете?

— Мы начинаем с раннего Бетховена...

— Вы нарочно так неопределенно?

— Нет, профессор.

— Какого Бетховена?

— Опус один номер три. До-минорное.

— Да, да, да, да, — говорит Карл, спровоцированный моим упоминанием тональности. — Почему?

— Почему?

— Да, почему?

— Потому, что наша виолончелистка его любит.

— Почему? Почему? — Карл выглядит полубезумным.

— Потому, что ей это кажется потрясающим и волнующим.

Карл Шелль пристально смотрит на меня, будто решая, какой из моих шейных позвонков легче переломить. Он отворачивается. Я был одним из его любимых учеников. Мы ненадолго пересеклись в Манчестере во время мастер-класса в мой последний год в Королевском Северном колледже музыки, и именно он предложил, к моему радостному изумлению, чтобы я поехал учиться к нему в Вену студентом-вольнослушателем. Он думал, что я способен — и что я этого хочу — к сольной карьере. Теперь, когда я стал его студентом, наверное, он во мне разочаровался.

— Вы слишком много времени тратите на камерную музыку, — говорит он, — у вас может быть лучшая карьера.

— Возможно, — говорю я, беспокоясь о том, какую именно карьеру он полагает «лучшей», но не возражаю.

— Я должен вами руководить. Вы ведь здесь для этого? Вы очень своенравны. Даже слишком.

Голос Карла временно добр. Я ничего не говорю. Он мурлычет фразу из «Крейцеровой», протягивает руку к факсимильной рукописи, смотрит на нее несколько минут, но не отступает:

— Значит, до понедельника.

* * *

Мой чай перестоял: он горький, но его еще можно пить. Я включаю телевизор и возвращаюсь в настоящее. Четыре толстеньких гуманоидных создания — красное, желтое, зеленое и фиолетовое — резвятся на холме. В траве пасутся кролики. Создания обнимают друг друга. Перископ высовывается из холма и говорит им, что пора прощаться. После некоторых возражений они прощаются и один за другим прыгают в дыру в земле.

Карл Шелль, этот старик, этот упрямый волшебник, жестокий и полный удушающей энергии, вовсе не единолично изгнал меня из Вены. Это в равной степени был и я, более молодой, неуступчивый, не желавший ни менять ментора на диктатора, ни малодушно уклоняться от столкновений.

Если бы я его не встретил, данный мне голос не появился бы на свет. Я бы не пошел учиться в Высшую музыкальную школу. Я бы не встретил Джулию. Я бы

не потерял Джулию. Я бы не плыл по течению. Как я могу по-прежнему его ненавидеть? Безусловно, после стольких лет все подвергается изменению под воздействием дождя, спор, паутины, темноты. Возможно, подавив свое видение мира, я смог бы научиться у него большему. Да, Джулия, скорее всего, была права. Но сейчас я думаю, пусть он умрет, его время пришло, я не могу ему отвечать. Почему он перекладывает на меня обязанность отпущения грехов?

Я не мог бы взять от него больше. Она думала, что мог бы, или надеялась, что мог бы, надеялась, что хотя бы из-за нее я остался бы в Вене еще на время. Но я не учился, я разучивался, я разрушался. Когда я провалился на концерте, это случилось не потому, что я был болен, и не потому, что был не готов. Это было из-за него — он предсказал мою неудачу, и я видел его в зале и знал, что он мне ее желал.

1.6

— Похоже, мы сегодня ужасно друг друга раздражаем, — говорит Виржини. Она поворачивается ко мне, не поднимаясь с подушки.

Я качаю головой. Я смотрел в потолок, но сейчас я закрыл глаза.

— Я тебя укушу за плечо.

— Не надо, — говорю я. — Я тебя укушу сильнее, и это плохо кончится.

Виржини кусает меня за плечо.

— Перестань, Виржини, — говорю я. — Просто перестань, о’кей? Мне больно, и я не хочу. И не щипай меня. И я не раздражен, просто устал. У тебя в спальне слишком жарко. Сегодня у нас была по-настоящему длинная репетиция, и я не в настроении смотреть французский фильм по телевизору. Почему бы тебе его не записать?

Виржини вздыхает:

— Ты такой скучный. Если ты такой скучный вечером в пятницу, я и представить себе не могу, насколько ты скучный вечером в понедельник.

— Ну, тебе и не придется это представлять. В понедельник мы едем в Льюис, а потом в Брайтон.

— Квартет. Квартет. Фу. — Виржини пинает меня.

Через какое-то время она задумчиво говорит:

— Я так и не встретилась с твоим отцом. А ты так и не захотел познакомиться с моим, даже когда он был в Лондоне.

— О, Виржини, пожалуйста, я хочу спать.

— Твой отец не бывает в Лондоне?

— Нет.

— Тогда я поеду с тобой в Рочдейл. Мы поедем на моей машине на север Англии.

У Виржини маленький «форд-ка», покрашенный металлической краской в цвет, который она называет цветом «черной пантеры». На этой машине мы выезжали на короткие прогулки в Оксфорд и Альдебург. Когда я веду, она настаивает на «поверни там», имея в виду «здесь». Это приводит ко многим объездам и перепалкам.

Виржини очень горда своей машиной («живая, шустрая, изящная», как она ее описывает). Она страстно ненавидит все машины с полным приводом, особенно после того как висящее на одной из них колесо сделало вмятину на капоте ее запаркованного «ка». Она ведет машину с талантом и воображением, обычно отсутствующими в ее игре.