Лишь одна музыка
Шрифт:
— Почему-то я не представляю тебя в Рочдейле, — говорю я, немного грустя, возможно, потому, что теперь и себя-то я там не особенно представляю.
— А почему? — спрашивает Виржини.
— Магазины без шика. Нет красивых шарфиков. Ты будешь газелью на цементном заводе.
Виржини приподнимается на подушке. Со жгучими глазами черной пантеры, с черными волосами, падающими на плечи и ниже на грудь, она выглядит восхитительно. Я ее обнимаю.
— Нет, — говорит она, сопротивляясь. — Что ты про меня думаешь? Тебе кажется, что меня интересует только хождение по магазинам?
—
— Я думала, ты хочешь спать, — говорит она.
— Да, но это не про то. И вообще: что значит плюс-минус десять минут?
Я открываю ящик тумбочки.
— Ты очень практичен, Майкл.
— Мм, да... нет, нет, Виржини, не надо. Не надо. Прекрати. Просто перестань.
— Расслабься, расслабься, — она говорит, смеясь, — щекотно, только когда ты напряжен.
— Щекотно? Щекотно? Ты меня кусаешь и думаешь, что мне щекотно?
Виржини разбирает смех. Но этот смех, вместо того чтобы отвлечь, только сильнее меня возбуждает.
После горячего душа в розовой ванне я ставлю будильник.
— Зачем? — сонно спрашивает Виржини. — Завтра суббота. Мы можем проснуться в полдень. Или ты собираешься репетировать, чтобы подать мне пример?
— «Водяные змеи».
— О нет, — говорит Виржини с отвращением. — В этой грязной ледяной воде. Вы, англичане, ненормальные.
1.7
Я одеваюсь в темноте, чтобы не разбудить Виржини, и выхожу на улицу. Она живет на южной стороне Гайд-парка, я — на северной. Идя от нее однажды ледяным пятничным утром, я заметил пару голов, болтающихся на поверхности озера Серпентайн. И спросил ближайшую ко мне голову, чем она там занимается.
— Чем, по-вашему, я тут занимаюсь?
— Плаваете? Но почему?
— Почему бы и нет? Присоединяйтесь. Мы здесь плаваем с тысяча восемьсот шестидесятого года.
— В таком случае вы молодо выглядите для своего возраста.
Пловец засмеялся, вылез из воды и встал, дрожа, на берегу — лет двадцати, примерно моего роста, но несколько мускулистее. Он был в черных плавках и желтой шапочке.
— Не обращайте на меня внимания, — сказал я.
— Нет-нет, я и так вылезал. Три-четыре минуты при такой температуре достаточно.
Он обхватил себя, совсем красный от холода — цвета омара, как сказала бы Виржини. Когда он вытерся, я посмотрел на мутное мелководье Серпентайна.
— Полагаю, его чистят? — спросил я.
— О нет, — сказал веселый молодой человек. — Его хлорируют летом, но зимой здесь никого, кроме нас, «Водяных змей», нет, и мы должны были бороться с администрацией парка, с Министерством здравоохранения, с Советом и еще бог знает с кем, чтобы сохранить право тут плавать. Надо быть членом клуба и подписать, что понимаешь риски для здоровья, из-за крысиной мочи и гусиных какашек, и тогда можно плавать с шести до девяти утра каждый день.
— Звучит сложно. И неприятно. Все это в стоячем пруду.
— О, нет-нет-нет, он не стоячий — он течет под землей в Темзу. Я бы не волновался. Каждый из нас в какой-то момент наглотался воды, и никто пока не умер. Просто
— Майкл. — Мы обменялись рукопожатием.
Трусившая мимо пара бегунов уставилась в изумлении на Энди, потом продолжила свой путь.
— Вы профессиональный пловец? — спросил я. — Я имею в виду, в клубе все такие?
— О, про это не беспокойтесь. Некоторые из нас переплывали Канал, но есть и такие, что с трудом могут доплыть до того желтого буя. Я просто студент. Учусь на адвоката в Университетском колледже. А чем вы занимаетесь?
— Я музыкант.
— Ничего себе! А на чем играете?
— На скрипке.
— Прекрасно. Ну, плавание — наилучшее упражнение для рук. До завтра.
— Насчет завтра — не уверен, — сказал я.
— Попробуйте, — сказал Энди. — Не бойтесь. Это дивные ощущения.
Я все-таки подошел на следующий день. И хотя я не особенно спортивен, меня соблазнила странная привилегия плавания на открытом воздухе в сердце Лондона. Для зимы — мазохистская привилегия, но после пары недель я и вправду стал получать от этого удовольствие. Вода встряхивала меня, полностью пробуждая, и давала заряд на целый день. После этого — кофе с печеньем в клубной раздевалке, в основном мужское товарищество, разговоры о произвольности форы, которую Джайлс нам давал во время соревнований, воспоминания о былых участниках, легкая болтовня, звучащая с самыми разными акцентами, все это приняло меня в мир, в котором не было ни Архангел-Корта, ни квартета «Маджоре», ни квартиры Виржини, ни прошлого, ни будущего, ни постоянной тяжести моих мыслей.
1.8
По поводу моего собственного акцента: что с ним стало? Когда возвращаюсь в Рочдейл, я обнаруживаю, что с гордостью несу, иногда даже подчеркиваю то, что раньше скрывал. То, что я должен «говорить как следует», было вбито в меня с самого начала моей матерью. Ей казалось, что мне ничего не светит в этом унылом и ограниченном городе, где мы жили. Для ее единственного ребенка спасением была хорошая школа и потом, если получится, университет и профессия. Но я настаивал на моем пути, родители этого не приняли и перестали мне помогать деньгами. У отца была мясная лавка на маленькой улице. Они не упускали случая упрекнуть меня в крахе их надежд, ради которых были принесены настоящие жертвы. В семье никто даже не мечтал попасть в университет. Теперь был я, у меня такая возможность была, но я отказывался даже попробовать.
— Ну, папа, какой смысл заполнять анкеты? Я не хочу туда идти. Все, что я хочу, — это играть. В Манчестере есть музыкальный колледж...
— Ты хочешь играть на скрипочке? — медленно спросил папа.
— Стать скрипачом, Стэнли, — вклинилась мама.
Он взорвался:
— Это дурацкая скрипка, вот что это — дурацкая скрипка. — Он повернулся обратно ко мне. — Как ты собираешься содержать маму своей дурацкой скрипкой, когда меня не станет?
— А что насчет обучения музыке в университете? — предложила мать.