Лишённые родины
Шрифт:
Он в шутку предложил Генриетте погадать ему снова. Она так же шутливо ответила, что давно не занимается этим ремеслом и знает лишь одно: это их последняя встреча.
Больше никогда…
На переломе своей жизни, когда человек достигает вершины и теперь ему предстоит путь не в гору, а под горку, он впервые осознает это «больше никогда» и ужасается ему. Он больше никогда не будет молод, здоров и беспечен. Ему больше никогда не пожимать в волнении маленькой ручки в вихре танца; больше никогда юная прекрасная девушка не подарит ему такой взгляд — искренний, восторженный и чистый. Больше никогда он не прыгнет с кручи в бурный поток, веря, что выплывет. Человек оглядывается назад, на то, чего больше никогда не будет, и отчаянно пытается вернуться туда, сползая по склону, цепляясь за всё, за что можно зацепиться, и делая глупости… После отъезда Казимира Станислав Август многие часы провел в слезах, воочию увидев это «больше никогда». Генриетта совершила маленькое чудо. Она заставила его смотреть
В дверь постучали; вошел лакей с серебряным подносом, на котором лежала запечатанная записка от Репнина. Посланный внизу ждет ответа. Очки… Где очки? Князь приглашает его присутствовать на военных учениях под командованием подполковника Барклая-де-Толли, георгиевского кавалера, после чего в палатках будет дан обед в присутствии дам, каких его величеству будет угодно взять с собой. Станислав Август просит передать ответ на словах: он благодарит за приглашение и непременно будет, с тремя дамами. Князь Репнин тоже знаком с Генриеттой, и очень близко. В свое время он выбалтывал ей на подушке такое, чего при иных обстоятельствах, возможно, не сказал бы и под пыткой.
Пусть Генриетта посмотрит на молодых здоровых мужчин. Ведь больше никогда…
— Республика — единственная форма правления, отвечающая желаниям и правам человечества!
Александр и Адам шли проселком вдоль парка, направляясь к Новому дворцу, который великий князь недавно получил в подарок от бабушки. Каждое утро они уходили гулять и за оживленным разговором проделывали несколько верст. Предметом их споров обычно служило государственное устройство и принципы мудрого правления. Вот и теперь Александр развивал Чарторыйскому усвоенные им взгляды Лагарпа:
— Нет ничего более несправедливого и бессмысленного, чем наследственная монархия. Правление государством — такое же поприще, как и все прочие. Если, к примеру, сын живописца не чувствует в себе призвания к ремеслу своего отца и не имеет к нему ни склонности, ни способностей, никому и в голову не придет принуждать его стать преемником своего родителя. Но предположим, что он избрал для себя ту же стезю, однако его родитель скончался, работая над важным заказом, — заказ передадут другим мастерам, более сведущим и опытным в своем деле, не принимая во внимание уз родства между мастером и подмастерьем. Так почему же не поступать так же с правителями, чья ответственность куца более велика, а последствия их деяний могут оказаться благодатными или пагубными для многих тысяч людей? Верховную власть надлежит передавать не по случайности рождения, а по волеизъявлению народному!
Адам в молчании сделал несколько шагов, обдумывая свой ответ. За последнее время он достаточно хорошо узнал Александра, ведь они виделись в Царском Селе каждый день: гуляли, обедали или ужинали, играли в горелки у колоннады Большого дворца вместе с другими членами императорской фамилии, фрейлинами и кавалерами, на глазах у императрицы, которая, казалось, поощряла их дружбу. Первое впечатление, оставшееся после достопамятной прогулки по Таврическому саду, осталось неизменным: Адам верил в искренность великого князя и благородство его намерений. Однако от него не могло укрыться и то, что Александр склонен предпочитать слова делам, его образование крайне поверхностно, а суетливая праздность придворной жизни отнимает у него драгоценное время, которое можно было бы употребить с великой пользой, и губит его. Кроме того, помимо жизни в Царском Селе, протекавшей на виду у всего двора, под маской покорности бабушке, великие князья вели и другую, тайную, жизнь в Павловске, отстоявшем от Царского всего на версту. Владения их сурового отца, которого они страшно боялись, являли собой совсем иной мир — тоже выдуманный и искусственный, но совершенно в ином роде. Екатерина подражала Версалю «короля-солнце», Павел — Потсдаму Фридриха Великого, изгнав, впрочем, из нее философскую переписку и салонную игру на флейте: этот инструмент, вместе с барабаном, был нужен только для задания ритма марширующим солдатам, одетым в нелепую, неудобную форму, от которой в русской армии давно отказались. Маневры, парады, подчеркнутое внимание к мелочам — эта жизнь казалась Александру и Константину более насыщенной, ведь они служили, исполняли обязанности, трепеща перед отцом и млея от его редких похвал. В Петербурге Александр был шефом Екатеринославского полка, Константин — Санкт-Петербургского гренадерского; каждый имел по одному штаб-офицеру, несколько обер- и унтер-офицеров и по два взвода отборных солдат, но Александр мало ими занимался, зато Константин усердно муштровал своих гренадер во дворе Мраморного дворца, пренебрегая юной супругой. В Гатчине же или Павловске они были шефами особых батальонов и, стоя на флангах, командовали перестроениями в присутствии отца — это казалось
— Случайность рождения и случайность избрания стоят друг друга, — заговорил наконец Адам. — Поверьте мне, Польша настрадалась от случайностей избрания не меньше, чем Россия — от случайностей рождения.
На мгновение ему представилась тонкая усмешка Цицианова: тогда, за обедом у короля, Чарторыйский говорил совсем иное. Что ж, с тех пор он многое пережил и передумал; мысль человеческая — субстанция живая и способная к развитию. Вот и Александру пора научиться думать самому, а не прятаться за чужими идеями.
— Для достижения целей важно уметь выбирать средства. Ведь живописцу, о котором вы говорили, важный заказ доверила не чернь, не способная судить ни о его дарованиях, ни о замысле его произведения, а люди, сведущие в искусстве…
Адам замолчал, подыскивая более удачную метафору. Дорога шла мимо фермы; несколько баб, согнувшись, пололи грядки в огороде.
— Россия еще не готова к республиканскому правлению, — продолжил Чарторыйский. — Прежде чем бросить в землю зерно, ее следует вспахать и удобрить, вырвать из нее сорную траву предрассудков, дабы те не заглушили ростков прогресса…
Александр остановился и тоже смотрел на баб. Его красивые голубые глаза заволоклись слезами умиления.
— Взгляните, Адам, как это прекрасно! — прошептал он. — Как я мечтаю об уединенной жизни на ферме, на лоне природы! Просыпаться с рассветом, ложиться на вечерней заре; руководствоваться лишь круглогодичным ходом светила; выезжать в поле на работу, предаваться сельским занятиям, коротая досуг за чтением книг…
Чарторыйский представил себе на месте баб в огороде великую княгиню Елизавету в фижмах и едва сдержал смех. Восторги великого князя перед каждым полевым цветком, резным кленовым листом или необычной формы деревом казались ему неуместными и по-детски наивными, а пейзажи в окрестностях Петербурга — унылыми, плоскими и блёклыми, особенно в сравнении с его родными Пулавами. Но в конце концов, Александр еще слишком молод, ему всего девятнадцать лет, и откуда же взяться зрелости суждений, если его всячески оберегают от жизни, не позволяя набраться опыта?
— Ваше высочество, — начал он мягко, — спуститесь на землю, раз уж вы грезите о ней. Есть вещи, не зависящие от вашей воли, но есть и те, которые вы в силах изменить. Вы рождены для трона; ваша забота о народе и его благе делает вам честь; так зачем же лишать ваш народ счастья получить, наконец, правителя, входящего во все его нужды и пекущегося о нем, приводя законы, устанавливаемые человеком, в соответствие с законами Бога и природы? Признайте, что раз уж вам выпал столь великий жребий, уклоняться от него было бы недостойно.
Александр посмотрел на него виновато, но как изнеженный, избалованный ребенок.
— Ах, если б вы знали, как это трудно!
— Вы думаете, что землепашец не сталкивается с трудностями? Зачем же только говорить о них, их надобно превозмогать! Цель сама по себе ничто, если ее не добиваться. Поверьте же в себя, в свои силы, в…
— Да-да, вы правы, — перебил его Александр, оборвав разговор, который вдруг ему наскучил.
Остаток пути они говорили о всяких пустяках.
Во дворец они зашли со стороны сада. Адаму показалось, что в цветнике мелькнуло белое платье, и его сердце забилось сильнее.