Лист на ветру
Шрифт:
— Вы ведь «Спитфайр» имели в виду — я на нем буду летать? — спросил он неуверенно.
Христос, а что, если это будет одна из тех экспериментальных птичек, о которых они в последнее время слышали снова и снова?
Ему даже кожу защипало от едкой смеси страха и волнения. Но Рэндалл кивнул.
— О, да, конечно. Никакой другой самолет не будет достаточно маневренным, а вам, скорее всего, придется хорошенько понырять и порыскать. Так что все, что мы можем теперь сделать — это взять «Спитфайр II», снять с него пару бортовых пушек, и заменить их парой камер.
— Одну
Снова поджав губы, Рэндалл ответил.
— Возможно, вам потребуется вторая пара пулеметов.
«Ого. Ну, тогда…»
Как объяснил ему Рэндалл, Джерри придется ехать в Нортумберленд, и там пройти двухнедельную подготовку по использованию подкрыльных камер, обучаясь выборочной съемке участков местности на разных высотах. С ними будет команда поддержки, она должна подготовить его к работе с камерой — в любую, даже самую плохую погоду.
Их научат, как избавляться от пленки, не уничтожив и не повредив ее, в случае, если это понадобится. После чего…
— Я не имею права говорить, куда именно вас направят, — сказал Рэндалл.
Обычно его манера вести беседу была настойчивой, но вполне дружелюбной, он то и дело шутил. Теперь все следы веселости исчезли; он стал чертовски серьезен.
— Восточная Европа — все, что я могу сейчас сказать.
Джерри уже чувствовал себя так, будто его слегка выдолбили изнутри — и сделал глубокий вдох, чтобы чем-то заполнить образовавшееся в нем пустое пространство. Он еще мог сказать «нет»…
Однако, прежде чем стать летчиком ВВС, он давал присягу — и теперь он им стал.
— Ну да. Так точно. Разрешите… может, я еще смогу повидать жену — хоть разок, прежде чем уеду?
Тут лицо Рэндалла немного смягчилось, и Джерри заметил, как большой палец капитана инстинктивно коснулся его собственного золотого обручального кольца.
— Думаю, это можно будет организовать.
Марджори МакКензи — для мужа просто Долли — приоткрыла плотные шторы. Не больше, чем на дюйм… Ну, на два дюйма.
Но сейчас это не имело значения; в маленькой квартирке и так было темно, как в угольном ящике.
Лондон снаружи был так же темен; она поняла, что шторы открыты, только потому, что почувствовала, как от оконного стекла тянет холодом через узкую щель.
Она наклонилась, дохнула на стекло, и почувствовала на нем влагу собственного дыхания — оно, конденсируясь, холодком скользнуло мимо ее лица. Даже не видя этого тумана, но почувствовав скрип пальца на стекле, она быстро нарисовала на стекле маленькое сердце, с буквой «J» там, внутри.
Конечно, оно исчезло почти сразу, но это тоже не имело значения; когда рассветет, заклинание все равно останется там — невидимое, но там — и встанет между ее мужем и небом.
А когда придет рассвет, солнечный луч ляжет прямо на его подушку.
При свете она снова увидит его сонное лицо: его спутанные волосы, почти исчезнувший синяк на виске, глубоко посаженные глаза, закрытые так невинно… Он выглядит таким молодым, когда спит. Почти таким же молодым, каким он был на самом деле.
Ему
Она коснулась уголка рта, и не смогла найти ту морщинку, ту новую складочку, которую показало ей предательское зеркало — сейчас рот у нее был нежным, чуть припухшим — и она кончиком большого пальца легко пробежала по своей нижней губе, туда и обратно…
Что еще, что же еще? Что еще она могла для него сделать?
Он покинет ее, оставив ее с частицей себя самого. Возможно, у них будет еще ребенок — вот то, что он дал ей — но и то, что она дала ему. Другой ребенок. Еще один, чтобы растить его в одиночку?
«Даже если и так» — прошептала она; рот ей стянуло, кожу саднило от нескольких часов его щетинистых поцелуев; они оба были не в состоянии больше ждать, и он даже не успел побриться. «Пусть даже так».
По крайней мере, он смог увидеть Роджера. Подержать своего маленького мальчика на руках — и, хотя она предупредила, что малыш болен, все молоко тут же оказалось на нем, и потекло вниз по рубашке.
Джерри вскрикнул от удивления, но не позволил ей взять Роджера обратно; он держал сына на руках, и нянчил его, пока Мэнни не заснула; только тогда они уложили его в корзину, и вместе отстирали запачканную рубашку.
В комнате было холодно, и она обхватила себя руками за плечи.
Сейчас на ней не было ничего, кроме армейской майки Джерри — он думал, что в ней она выглядит особенно эротично — непристойно, сказал он, утверждая, что благодаря его горскому акценту это слово звучит очень грязно — эта мысль заставила ее улыбнуться. Тонкий хлопок, и правда, плотно прильнул к ее груди, и соски у нее торчали намного больше, чем это обычно бывает от холода.
Она хотела бы заползти к нему под одеяло, поближе, тоскуя по его теплу, желая сохранить его, прикасаться к нему так долго, как они только сумеют. Он должен был уйти в восемь, чтобы успеть на обратный поезд; тогда едва рассветет.
Но некий пуританской импульс самоотречения удерживал ее, заставлял ее, продрогшую и нерешительную, ждать, и бодрствовать здесь, в темноте. Ей казалось, что если она сейчас отринет себя, и свои желания, если она предложит кому-то этот отказ как жертву, это укрепит магию, поможет ей сохранить его в безопасности, и приведет его обратно.
Бог знает, что сказал бы министр об этом маленьком суеверии — ее слегка покалывающий рот искривился от насмешки над самой собой. И от сомнений.
Тем не менее, она продолжала сидеть одна, в темноте, ожидая холодного синего рассвета, который заберет его у нее.
Конец ее сомнениям положил маленький Роджер — для того ведь и созданы младенцы.
Он зашелестел в своей корзине, издавая те маленькие хрюканья пробуждения, что предвещали возмущенный рев — когда он обнаружит себя здесь, в промокших насквозь пеленках, и с пустым животом — и она поспешила через крохотную комнату к его корзине, качая тяжелой грудью, и на ходу сцеживая молоко.