Листопад
Шрифт:
Сейчас в роте насчитывалось около восьмидесяти человек. Кроме винтовок и карабинов она имела девять автоматов, легкий итальянский миномет, несколько пистолетов-пулеметов и четыре ружейных гранатомета. По тем временам рота была вооружена отлично. Но это объяснялось тем, что рота выполняла особое задание и была усилена как личным составом, так и оружием.
В последних боях рота потеряла около десяти человек, но почти столько же новичков влилось в ее ряды. Бойцы возвращались в отряд в хорошем настроении, как домой.
Дорога пошла под уклон. Космай оставался слева.
Космай постепенно уходил назад и влево. На его вершине сияла снежная шапка. Вдали виднелись другие горные вершины, затянутые туманной дымкой и кое-где также покрытые снегом, а внизу, в долине, расположилось село, окруженное со всех сторон лесистыми холмами. Рота двигалась по широкому грязному шляху, огороженному с обеих сторон живым забором. Лабуду был известен здесь каждый кустик. В этих местах прошли его детство и юность.
Когда на Космае вспыхнуло восстание, оно сначала получило широкую поддержку у населения. Но затем наступил спад, объяснявшийся многими причинами, в первую очередь превосходством сил противника. Зверства оккупантов и четников сделали свое дело. Партизан стали избегать. Теперь стоило раздаться возгласу: «Партизаны идут!» — многие крестьяне старались не показываться из домов.
От села доносился запах жареной картошки и свежеиспеченного хлеба. Он ударял в нос и вызывал у проголодавшихся бойцов повышенный аппетит. Лабуд посмотрел на родную деревню, и его охватило чувство стыда за своих земляков, за то, что они шли на поводу у четников, предававших народ.
Картины родного села возникали перед Лабудом, как на экране кино, — сначала в дымке дали, а затем все яснее и четче. С внутренним волнением ждал он момента, когда из-за поворота покажется его дом. Мысль о доме вытеснила на время все остальное. Почти месяц он не слышал ничего о матери и сестре. Сколько бурь пронеслось над ними за это время, что им пришлось пережить?
Пока спускались к селу, приплыли низкие облака и пошел снег с дождем. Кто-то не ко времени затянул: «Текла река от берега до берега», но запевалу не поддержали, и он затих. Слышалось лишь чавканье липкой грязи под ногами бойцов.
На дороге, у моста через реку, партизаны увидели запряженную телегу, груженную мешками с пшеницей. Когда, подошел Лабуд, Зечевич уже осмотрел поклажу на повозке и вытащил из-под соломы новенький немецкий карабин и две сумки с патронами.
— Узнаешь упряжку? — спросил он Лабуда. — Это кони Чамчича. Уверен, что отец и сын работают на пару: младший грабит по селам, а старый продает награбленное. Деньги гребут лопатой.
— Если ты в этом уверен, тогда чего ждешь? Поворачивай повозку. Зерно вернем крестьянам, а лошади нам пригодятся.
— Подожди немного. Мои ребята отправились догонять возницу. Сейчас должны вернуться.
Действительно, через несколько минут появились Марич и Космаец, ведя перед собой довольно пожилого, но еще крепкого мужика в черной суконной одежде, в меховой островерхой шапке и в желтых немецких сапогах. Человек старался держаться независимо и открыто выражал свое презрение к партизанам. Однако кнут, который он держал в руке, заметно дрожал.
— Ну и что, что везу зерно? Свое везу, не краденое, — не глядя ни на Лабуда, ни на Зечевича, начал он. — У меня и еще есть, слава богу, урожай был хороший.
— У тебя урожай всегда хороший, это нам известно, — сказал Влада.
— Конечно, у хорошего хозяина всегда земля родит.
— Хороший хозяин о сиротах не должен забывать, — прервал его Лабуд властным голосом. — Все это мы забираем себе, и на том делу конец.
— Как это себе? Вот когда будете законной властью, тогда можете делать, что душе угодно, — воспротивился старый Чамчич, — а пока не имеете права. Вы не смеете грабить честных людей, которые…
— Если мы не законная власть, то чья же законная? — рассердился Зечевич.
— Такой в нашем селе пока нет, но скоро будет.
— Не твой ли сыночек установит?
— Мой сын такой же, как и вы, — глядя себе под ноги, ответил Чамчич, — все вы одинаковы. Он же вместе с вами ушел.
— Не притворяйся дурачком, ты отлично знаешь, где находится твой сын. Ты же его к четникам отправил и коня ему дал самого лучшего.
Старик поднял голову. Казалось, он только сейчас узнал Зечевича и теперь смотрел на него с испугом.
— Влада, ты же знаешь, что Стоян летом вместе с вами ушел, — начал Чамчич глухим голосом. — Вы были заодно, помнишь?
— Ты не хуже меня знаешь, что уже более двух месяцев твой Стоян служит немцам, — прервал его Зечевич, — и не притворяйся, тем более что ты сам ничем не лучше своего сына. Вам обоим придется еще держать ответ перед народом!
— Побойся бога, почему я должен отвечать, если я здесь ни при чем, — заглядывая Лабуду в глаза, запричитал старик. — Ничего я не знаю.
— Не знаешь? Так я напомню! Разве не ты пришел тогда в отряд и увел с собой сына, а после послал его к четникам?
— Я не говорил ему, чтобы он дрался против вас. Это он все сам. Он сам себе и советчик и ответчик, в армии служил, знает, что делает. Для чего ему мои советы?
— Если, как ты утверждаешь, он принял решение уйти в четники без твоей подсказки, тогда почему ты принимаешь на свой склад зерно, которое четники отбирают у крестьян? Мало того, ты ведь продаешь это зерно и набиваешь свои карманы. Люди от голода гибнут, а ты богатеешь. Или, может быть, деньги сыну отдаешь, чтобы он покупал у немцев оружие для борьбы с партизанами? Что молчишь?
Старик озирался вокруг в явной растерянности.
— Милан, не виноват я в том, что вы со Стояном ненавидите друг друга. Ты же знаешь, что он меня не слушается. — Увидев, что партизаны уже завладели его повозкой, взмолился: — Коней хотя бы оставьте. Кони мои собственные. Я купил их еще перед войной.