Листопад
Шрифт:
Места кратковременного отдыха рота всегда оставляла неожиданно, без раскачки и долгих сборов, обычно задолго до рассвета. До последнего момента никто не знал предстоящей задачи и маршрута движения. Это было известно лишь Лабуду, и поэтому он стал для бойцов чем-то вроде проводника, без которого они бы заблудились и разбрелись кто куда. Они опасались, как бы он не исчез, и во всяком случае каждый боец инстинктивно стремился держаться поближе к командиру роты, словно он был непробиваемой стеной, за которой можно схорониться в минуту опасности. А обстановка все ухудшалась и ухудшалась. В последнее время, чтобы не попасть под удар противника, рота не задерживалась на одном месте более суток. В
Задание, которое выполняла рота сейчас, приближалось к концу. Лабуд уже получил приказ из штаба от комиссара Шумадинца пробиваться на Космай и присоединиться к отряду. Но об этом было известно самому узкому кругу лиц. Знала об этом и Гордана Нешкович. Во время ночевки в корчме Лабуд сказал ей, что они должны еще до рассвета пересечь шоссе и железную дорогу, чтобы днем выйти к своему отряду.
Она лежала, прислонив голову к его плечу, и смотрела на него долгим взглядом.
— Когда ты рядом, я не боюсь ничего: ни дорогу пересекать, ни бункер атаковать, — шептала она, едва шевеля губами. — За последнее время мы уже трижды пересекали и шоссе и железную дорогу, и каждый раз все обходилось благополучно.
— Надеюсь, что и сегодня ночью ничего плохого не случится, — осторожно заметил Лабуд. — Хотя, конечно, война есть война, что ни говори, особенно партизанская.
— Раз ты уверен в успехе, можно спать спокойно, — сказала Гордана и закрыла глаза.
— Отдыхай, ты устала. Я заметил днем, что ты едва держишься на ногах.
— А ты разве не устал? — Она нежно провела ладонью по его лицу. — Как вышли из отряда, ты еще ни одной ночи не отдыхал как следует. Удивляюсь, чем ты держишься!
— Обо мне не беспокойся. Я буду отдыхать после войны. Тогда найдется время и для меня, — с какой-то грустью и тревогой ответил Лабуд. Он, казалось, предчувствовал, что после войны его ожидали долгие и тяжелые годы ссылки, когда у него будет действительно достаточно времени и для сна и для размышлений о пережитом.
Гордана подняла голову и посмотрела на него удивленно. Его голос показался ей незнакомым, да и все лицо как-то резко изменилось. Он лежал на спине, подложив руки под голову и устремив задумчивый взгляд в потолок. За последние дни Лабуд заметно похудел, глаза у него ввалились, а нос, казалось, стал крупнее. Даже губы как-то утончились и обесцветились. Рана, которую он получил в бою на Дучинской горе, быстро затянулась, и уже через несколько дней Гордана сняла с его головы повязку. На правой щеке, однако, остался большой шрам, и теперь, когда Лабуд улыбался, эта часть лица оставалась неподвижной. Лабуд знал об этом и старался реже смеяться.
— Милан, сколько времени прошло, как мы познакомились? — спросила Гордана, прикоснувшись осторожно кончиками пальцев к крестообразному шраму на щеке Лабуда.
— Много. Мне кажется, что мы знаем друг друга с детства.
— И ты меня любишь с тех пор?
— Конечно. Мы полюбили друг друга еще до нашей встречи. Поэтому мы и встретились. Так нам предписано судьбой.
— Я всегда с ужасом думаю о том, что мы могли бы разминуться.
— Я тоже часто думаю об этом…
Она улыбнулась. Ей было приятно слышать, что они с Миланом думают одинаково. Как бы хотела она объяснить ему свои чувства, но ей все казалось, что нужные слова или не находятся, или приходят на ум с опозданием. Прижавшись к плечу Милана, Гордана почувствовала, что ее охватывает приятная слабость. Ей казалось, что она парит в воздухе, а навстречу ей дует легкий теплый ветерок, откуда-то пробиваются лучи заходящего солнца и все вокруг исчезает, теряет реальные очертания. Сон одолел ее сразу. Она уже спала, а мозг еще продолжал работать, правда
Сквозь сон Гордана услышала голоса людей, стук сапог по деревянному полу, звяканье оружия и снаряжения. Она не сразу пришла в себя. Сон уже отлетал, но усталые веки еще не хотели открываться.
— Сколько времени? — спросила она, почувствовав, что Лабуд опустился около нее.
— Скоро час ночи, — ответил он, подавив зевоту.
— Не рано?
— Боюсь, что уже немного опаздываем. Надо спешить, чтобы успеть до рассвета пересечь железную дорогу.
Гордана быстро поднялась и начала собираться.
— Ты пойдешь вместе с ранеными, в середине колонны.
Гордана согласно кивнула.
— Лолич, сегодня очередь твоего взвода нести раненых, — сказал Лабуд. — Выдели также одного автоматчика в тыловое охранение.
Лолич назначил четырех бойцов нести тяжело раненного, у которого был перелом позвоночника. Кроме него в роте было еще несколько легко раненных. Крестьяне, наслышавшись о поражении партизан, стали неохотно оставлять у себя раненых бойцов. Немцы, четники и полицаи рыскали по деревням как гончие псы и, если находили раненого партизана, село сжигали. Приходилось возить раненых с собой, что затрудняло маневренность роты, замедляло темпы ее движения, усложняло преодоление зон, занятых противником.
На этот раз роте повезло. Шоссе она проскочила незамеченной, и лишь на железной дороге ее передовое охранение встретило сопротивление немецкого патруля. Вспыхнула перестрелка. Рота рассыпалась в цепь и, не останавливаясь, пошла в стремительную атаку. Патруль был смят, рота без потерь пересекла железнодорожное полотно и оказалась в сравнительной безопасности.
На железнодорожной насыпи, между рельсами, Лабуд увидел мертвого немца, на котором уже не было ни сапог, ни шинели. Немного в стороне лежал еще один немец, раненный, а рядом с ним сидело двое пленных со связанными руками. Пленные дрожали от испуга. Один из них плакал и умолял пощадить и взять его в партизаны. Пленные тоже были разуты и раздеты. Им завязали глаза, чтобы они не видели направление движения партизан, и оставили в покое.
Начинало светать. Где-то впереди послышалось пение петухов. Небо на востоке светлело. Занималась заря. Рота была уже на приличном расстоянии от железной дороги, когда со стороны Влашкова Поля донесся шум моторов грузовых автомобилей. Вероятно, немцы узнали о нападении партизан.
Лабуд приказал ускорить движение. Но осиное гнездо уже было потревожено. Со стороны Сопота заговорил пулемет. Над станцией Джуринца вспыхнула ракета. Небо прорезали длинные очереди трассирующих пуль.
Однако немцы опоздали. Рота ушла достаточно далеко и быстро продвигалась в направлении Космая.
Рота вступила в село, которое только-только просыпалось. В окнах появлялись, чтобы тут же исчезнуть, испуганные лица. Космай приближался. Это был край Лабуда, и он чувствовал себя здесь спокойнее и безопаснее. Немцы и полицаи не рисковали соваться сюда малыми силами. Стрельба в тылу постепенно ослабевала и удалялась.
Небо за горой все больше светлело. Линия горизонта постепенно уходила вдаль. Облака стремились запеленать солнце в свою пышную шубу. Бойцы, едва дождавшись рассвета, дружно задымили цигарками, и над колонной потянулся беловатый табачный дым. Ночью курение было запрещено. Земля, за ночь слегка подмерзшая, снова стала превращаться в жидкое месиво. В небольшой долине был сделан десятиминутный привал, а затем снова марш в том же порядке — колонной, один боец от другого на расстоянии десяти шагов.