Листопад
Шрифт:
Господи, сколько фамилий в нас впихивали — все первооткрыватели, которые чуть-чуть, но обогнали Запад. Во всяком случае творчески — мы самые. Мы никогда не отдавали должное американцам, которые так быстро создали великую страну, прочную демократию, великую науку, литературу, кино. Они помогли нам выиграть Вторую мировую войну, они спасали голодающих Поволжья в 1920-е годы. Об этом не вспоминаем. В наших энциклопедиях и учебниках нет ничего о голоде на Украине, о расстреле в Новочеркасске, Ленский расстрел 1912 года есть, а про советский расстрел, рабочих в Новочеркасске, ни слова.
Все это впихивали в меня ежедневно, годами — радио, семинары, агитаторы, газеты, книги, и ничего другого, никаких разночтений.
Все чаще я чувствую ненужность гражданина в своей стране. Гражданские чувства, гражданские требования, гражданское поведение — зачем? Начальство это только раздражает. То марш несогласных, то выступления против строительства башни Газпрома в Санкт-Петербурге,
— Они всем недовольны. Что мы для них ни делаем, все им мало. Каждый день показываем, что правительство заседает, обсуждает нужды страны. Думу показываем, кое-кого снимаем с работы, стали арестовывать, нет, недостаточно.
— А нужен ли вам вообще так называемый народ?
— Хороший вопрос.
— В самом деле, чего вы с ним возитесь? У вас есть трубы.
— Две трубы! Газовая и нефтяная. Есть еще лес.
— Хватит.
— Вполне.
— Ну так что же, какая вам польза от народа?
— Это верно, пользы никакой, но все же неудобно как-то. И что скажут за границей?
— Да плевать. Им важно, чтобы две трубы исправно качали. Думаете, им ваш народ нужен? Им и свой осточертел.
— Надо подумать. Что-то в этом есть.
Шло очередное заседание в отделе пропаганды ЦК КПСС, это было даже не заседание, а совещание. Председателем был Леонид Федорович Ильичев, секретарь по пропаганде, фигура страшноватая по тем временам и любопытная. Это он науськивал Хрущева на художников, на писателей, поэтов, на всех тех, кто, по его разумению, не хотел укладываться в идеологию соцреализма, впрочем, при его цинизме ему, конечно, было наплевать на соцреализм, ему важно было показать свою бдительность, рвение. Совещание проходило уже после разгромных обличений, которые он режессировал для Хрущева на выставках художников в Манеже. Совещание шло более или менее мирно, даже начало переходить в ту сонливую скуку, свойственную такого рода заседаниям, когда речь шла о том, что надо произведений больше хороших, разных, особенно пьес, особенно песен, особенно романов, все особенно. И вот объявляет Ильичев: «Следующим выступает Дмитрий Дмитриевич Шостакович, председатель Союза композиторов России». Поднимается на трибуну Дмитрий Дмитриевич, поначалу он отдал дань обычной жвачке: да, действительно надо повысить, усилить, а потом вдруг свернул в сторону и рассказал. «Недавно, — сказал он, — вызвали меня в ЦК и говорят: надо поехать в Соединенные Штаты на какой-то конгресс. Я отказываюсь, объясняю инструктору ЦК, что, мол, лучше послать кого-то другого, у нас немало хороших композиторов, а я не могу ехать, я сейчас работаю, у меня в разгаре сочинение, которым я занят. Вы знаете, что он мне ответил? „Дмитрий Дмитриевич, вы уже много насочиняли, мол, хватит вам, вы имеете полное право теперь отправляться в командировку, тем более, что она необходима политически“». Зал загудел. Шостакович, наверное, мог бы добавить, что, когда такое говорят любому творческому человеку, это непереносимо, но он, как великий художник, понимал, что лучше недосказать, чтобы люди сами себе досказали и додумали, что из себя представляет партийное руководство.
Явление Шостаковича знаменательно тем, что появился и вырос в нашей советской жизни гений, абсолютный гений. Гениальных художников советская жизнь не умела создавать, не рожала, а если он и появлялся, то все делала для того, чтоб его либо обстричь, либо уничтожить. Шостакович, однако, сумел просуществовать всю свою жизнь в советской действительности. Как писал музыковед Раискин: «Мы — музыканты, просвещенные слушатели — ощущали себя „внутри“ великой музыки. Шостакович был частью нашей жизни, его симфонии я бы назвал симфониями общей судьбы». Это точное определение. Ощущение общности судьбы свойственно было нашей советской жизни, произведениям, которые приоткрывали общую правду, общую боль, общий гнев на несправедливости режима. С радостью мы открывали правду в живописных полотнах Петрова-Водкина, Фалька, Васильева и других художников, нарушающих догмы соцреализма. Это были Лентулов и Филонов, это были стихи Ахматовой, и Мандельштама, и Цветаевой, и книги Булгакова, Платонова, Зощенко. Эти произведения мы воспринимали общностью чувств. Читатели, зрители ощущали общность своей судьбы, общность мыслей, взглядов. Это было особое состояние единства, свойственное той советской жизни, где каждое свободное слово преследовалось цензурой и прорывалось сквозь неслыханные ныне препятствия. Музыка в этом смысле была труднодоступна для цензуры. Бессловесная, невизуальная, она обладала как бы недоказуемостью, ее труднее было уличить, поэтому ее побаивались. Симфоническая музыка требует культуры. Партийные функционеры не очень-то понимали, чем опасен Шостакович, но те, кто понимал, тех он искренне возмущал. Известна история с Апостоловым, работником ЦК, который готовил статьи, постановления о музыке. Он ненавидел Шостаковича, был его главным гонителем, он организовывал все проработки. И вот в 1968 году исполняют в Москве 14-ю симфонию Шостаковича. Перед началом Дмитрий Дмитриевич выходит на сцену, просит публику не аплодировать между частями. Исполнили Первую часть. Тихо. Вдруг из первых рядов поднимается маленький скрюченный человечек и выходит из зала. Это был Апостолов. Все обратили на это внимание. Исполнение продолжалось. Когда
У тебя есть связи по горизонтали, а надо обзаводиться по вертикали.
Эта кочерга у нас из Зимнего дворца, дедушка принес.
Судьба человека — это невыполненное обещание, это упущенные возможности, это счастье, которое всегда почему-то позади.
Забытые запахи дров, запах сеновала, запах тола, запах чернил.
Надстраивали писательский дом у канала Грибоедова. Однажды стройка остановилась — кончились гвозди. Нигде их не было, нигде не могли достать. Литфонд откомандировал члена правления Стенича добиться гвоздей в отделе снабжения горисполкома. Приходит туда Стенич, сидит начальник, старый еврей. Гвоздей нет и неизвестно, повторяет он всем! Стенич дождался своей очереди, наклонился к нему и на ухо сказал: «А когда вы нашего Христа распяли, у вас гвозди были?»
И что вы думаете — получил.
О Стениче ходило много легенд. Он был остроумен и, конечно, погиб где-то в 1938 году.
А вот ужасные слова и словосочетания:
Более лучше
Где-то я согласен с вами
Видели о том, решили о том
Подскажите время
Как бы бесконечно
На себя одеть
Как кур во щи
Дубленка лучше всех
Напополам
Я извиняюсь
Фотка
Проплатить
Я уже как бы пообедал
На сегодняшний день
Я сказал кратко и лаконично
Позвольте поднять тост!
Волнительно
На постамент думали, примеряли, а у меня валялся Кубелика бюст, я им предложил — поставили. Это был такой музыкант, на скрипке играл. Стоит Кубелик, ну, думаю, этот хоть раз навсегда, так нет, в 1968 году, Дубчек — хороший мужик, но первое, что сделала его команда, — приказала восстановить Массарика. Ладно, это мы умеем. Опять соорудили трибуну. Кубелика ночью перенесли на другое место, там, где Запотоцкому хотели ставить, вместо него Кубелика тихо, незаметно водрузили, а Массарика на прежнее место. Оркестр, цветы, речи. Однако я говорю ребятам, чтобы они не цементировали штыри, значит, намертво. Потому что потом мне приходится их пилить, это, я вам скажу, адская работа. А тут у меня как предчувствие было. Но они говорят: ты что, не веришь в наш строй, в наши обновления. И зацементировали, да еще как. Не прошло и полгода, как Дубчека сняли и следом за ним команда: Массарика тоже снять. Дубчека, это легко было — нагнали танков, его в самолет, в Москву и конец. А вы попробуйте пилить штыри. Ночью наконец выдернули, чуть голову не оторвали бедному президенту. Я его на прежнее место. Постамент, говорю, не занимайте, поставил туда вазу с цветами. Слушать не хотят. Ты на что надеешься, ты тайный сторонник Дубчека! Чуть меня в политику не замешали. И вот я уже на пенсии, вызвали меня: ставить надо Массарика обратно, где Массарик? Я на склад, вытащили его бедолагу, — и назад. А там Готвальд стоит. Готвальда сняли, хотели в лом железный, я говорю: пусть полежит на складе. Водрузили обратно Массарика.
С.-Петербург, 27. 10. 04
Уважаемый Даниил Александрович!
Я не блокадница, не участница, не «жительница», я просто ветеран труда, уроженка Петербурга, отдавшая этому городу 44 года работы, все силы, знанья, здоровье. Не буду отнимать Ваше время подробностями моей биографии. Коротко: родители-врачи, война, мобилизованы, дети эвакуированы с детским домом, найдены матерью в Свердловской области, после войны — полуголодное детство, коммуналка. При этом: школа с медалью, абонементы в Эрмитаж на нищенскую родительскую зарплату участкового врача, галерка в театре, хоры в Филармонии, серьезный вуз. Затем: инженер высшей категории, 38 лет в приборостроении, трудовая книжка, полная благодарностей. Сейчас: старость, нездоровье и… монетизация, так сказать, заключительный аккорд. Целое поколение «кинули», как сейчас выражается не только шпана, но и представители власти. 9 поездок по городу в месяц, и угроза расстаться с телефоном, плату за который бесконечно повышают. Общение сводится на нет, нам предназначено гетто — изобретение фашизма применяется демократической властью весьма успешно, только у них гетто служило для других народов, а у нас — для своего.
Месяц назад моя подруга уехала в Германию, хочет дожить прилично, по ее словам. Сказала: «Хуже, чем здесь, не будет никогда». Спасаться от благодеяний демократической власти она ринулась в страну, которую с боями прошел ее отец-генерал.
Может быть, и Зубру не стоило возвращаться?
Суровых Кира Яковлевна
1937 г. рожд., петербурженка
Такое вот письмо я получил. Оно мало чем выделялось среди читательской почты. Разве что грамотностью. Тон был сдержанный, как и у прочих. Письмо в заключение, как итог, после безуспешных ходатайств, когда погасли последние надежды.