Литания Демона
Шрифт:
27
Когда колдунья, обернутая в покрывало, истекала свечами горя и вуалями заклинаний, черное логово смерти воскресало среди розог терний, любовно обвивавших ее мускулистое тело и туго стянутый на талии корсет: она проклинала рай, наслаждаясь удовольствиями мазохизма, который пестрел в наготе деревянных кольев и проткнутых сердец. Пульсируя неустанно, они роняли кровь на ложе из роз, чьи лепестки сжимались и разжимались, как вагина, возжелавшая украденного у непорочного цветка целомудрия. Она дразнила вампирическими губами кнуты, раскаливая их багровой пощечиной своих
Ноктюрны террора и невинности
Но в глубине твоих глаз я вижу чан,
наполненный кипящей кровью,
а в нем – твоя невинность, и в горло ей
вцепился ядовитый скорпион.
Червь точил налившийся соками бутон, пестрея в его мякоти пунцовыми вереницами угроз,
Что окунались в грехи и ловили брызги раскаленных, багровых фонтанов:
Черная мякоть сочила пороки и соблазны, благоговейно замирая перед эротическими всплесками,
И густела, как оскверненный желчью цветок, который оголял шипы наполненных терпкостью чаш, плодивших скорпионов и змей.
Прелестью жестоких схваток и железных хлыстов расцветал сад из шипов
И льнул челюстью, плюющей ядом, к могиле сладостной, чьи поцелуи
Расцветали угрозой капканов, осклабившихся в девственных ловушках.
И скорпионы, отторгнутые невинностью, благоухали среди яростных столкновений —
Жаля друг друга и лаская безжалостными вонзаниями уста, налившиеся смертью.
Бурные всплески агонической чувственности расцветали, как чертоги любви и ненависти,
И их судный день, когда апокалипсис раскрывался зияющей блудом стигматой,
Конвульсивно трепетал, истязаясь умиранием и обреченностью страстных удовольствий.
Расторгнув нечестивое бракосочетание с рабскими темницами,
Ненавидя искалеченной, мертвой любовью, скорпионьи хвосты
Вздымали жала над ямами, усыпанными лепестками роз, где караемые узники
Истязались шипастой броней панцирей, ласкающих невинность плоти.
Испещренная черными шипами и алой бахромой из крови,
Любовь устремлялась к вершинам, что, застланные бордовой темнотой,
Сгнивали и умирали на дне ям, где кроваво-красные бутоны
Вожделениями дразнили чувственность, вкусившую ревнивого избытка.
Сладострастия били струями кровавых фонтанов, разбрасывая раскаленные брызги,
Которые вынуждали блуд плодоносить апокалиптическими изобилиями любви,
И катастрофы, источаемые рубцами невинности, пленяли погибшие розарии,
Взбурлив среди нежных и звериных экстазов и порабощая тела,
Сплетенные в эротическом вандализме, – они лобзания ранили ненавистью,
Вожделея кровавых мятежей и боен, что распускались в конвульсивных схватках
И, обернутые в объятия черных жал, распарывали нежность плоти.
Облачая каждый невинный бутон в блуд священного костра, в котором сгорали нечестивцы,
Кровавое пиршество страсти охватывало одержимостью розарии, когда их жестокая власть
Изнывала от пульсирующих схваток агонии, объявшей постели из лепестков роз,
На которых свершались убийства, – и берсерки преклонялись перед сладостными вздохами любви,
Когда она изувечивала их плоть нежностью садистических ласк, бередящих хищные логова.
Звон оголенной стали разносился над кладбищами любви,
И рабы, подобно лепесткам, что припадали к гнилым червоточинам,
Высасывали из пурпурных от крови лабий волю к свободе,
Протыкая поцелуи блудной заботой кольев.
Их сердца, поглощенные огнем и верховенством сатанинской лжи,
Трепетали перед звериными инстинктами и семью смертными грехами,
Когда полог из плетей сомкнулся над закованными в цепи телами.
Доверившись звериным оскалам кольев, вонзившихся в гладь целомудренных бутонов,
Розарии кровоточили нежностью, захваченной в плен разъяренных терний,
И ревнивые укусы одолевали их мятежами, что блюли воспаленные раны на телах,
Как взмах жалящего хвоста, что нежился в лепестках, среди примитивного животного инстинкта.
Насилие агрессивных лобзаний распускалось, как бутон воспаленной стигматы,
Пульсируя блудом ее сырой и розово-лепестковой сердцевины,
Обрамленной бледностью лоскутьев кожи, усеянной занозами шипов и шрамами.
Тела лелеяли каждый порок, благословляли каждую червоточину,
Возникнувшую на мякоти плода, как прокаженная рана,
Корчась в садистических удовольствиях и каясь в самых унизительных добродетелях,
Дабы воспрянуть в апокалипсисе невинности, точно жала на концах хвостов,
Лелеявших розарии своими любвеобильными, сладострастными вонзаниями.
Охваченные спелым багрянцем одержимости, плоды
Приторной, вяжущей рот мякотью развращали горький вкус,
Пульсируя в складках астровых, пьяных от жажды губ,
Которые обволакивали червивую глубину своими кладбищами и борделями.
Отравленная мором порока вязь густела среди инфернальных зарослей,
Когда они, подобно коварным змеям, обвивали черные просторы рта: