Литератор Писарев
Шрифт:
Однако дело было не в литературе, и уж конечно не в эстетических оценках. Тут все представлялось довольно ясным. Россия располагает тремя первоклассными романистами — это Тургенев, Писемский, Гончаров, и двумя значительными поэтами — это Майков и Некрасов. Микроскопические лирики вроде Фета и Полонского в счет не идут, в новом поколении крупных дарований пока не видно.
О Марке Вовчке и о драматурге Островском он не упоминал — не оттого, что колебался относительно разряда, в какой их поместить, а просто не шли они к делу. Один изображал мещан и купцов, другая — крестьян, а у Писарева сюжет был другой.
В соответствии с программой, высказанной в «Схоластике», он адресовался к молодежи так называемого среднего круга. Каждый год тысячи дворянских
— Разумеется, нет, — скажет читатель. — Разумеется, лучше осознать требования своей личности и жить не по указке родителей и начальников, а своим умом и в свое удовольствие. Но как это делается? С чего начинать?
И вот, когда ход изложения приведет читателя к этому вопросу, когда безвестный, но симпатичный юноша где-нибудь в провинциальной глуши, в маленьком городке нетерпеливо перевернет страницу «Русского слова», ожидая найти рецепт счастья, — Писарев, припомнив позапрошлое лето и все, что случилось потом, преподаст несколько советов.
Первое: ничего не бояться.
«Кто не способен сжечь за собою корабли и идти смело вперед, шагая через развалины своих прежних симпатий, верований, воздушных замков и идеалов и слыша за собою ругательства, упреки, слезы и возгласы негодующего изумления со стороны близких людей, тот хорошо сделает, если заглушит в голове работу критического ума и даже простого здравого смысла, если заблаговременно начнет отплевываться от лукавого демона, сидящего в мозгу каждого здорового человека, смотрящего на вещи собственными глазами. Идти, так идти, смело, без оглядки, без сожаления…»
Второе: никаких уступок.
«Те условия, при которых живет масса нашего общества, так неестественны и нелепы, что человек,
— Все это прекрасно, — возразит юный читатель, — махнуть рукою я готов, идти без оглядки я согласен, но скажите — куда мне идти?
— А вы задайте этот вопрос самому себе, — ответит Писарев, — вот на первый случай моя цель и достигнута. Вы задумались над собою, вы пытаетесь понять, чего хотите от жизни. Кто, кроме вас самих, решит этот вопрос ясно и удовлетворительно?
«А кто на это способен, тот почти наверное устроит себе жизнь по-своему и не будет ни в каком случае несчастным».
Таким образом, личное счастье и освобождение общества сходятся в одном пункте, начинаются с одного и того же: первым делом надо эмансипировать свою личность, прочувствовать права своего «я» — короче, стать эгоистом. Общество сковано гнетом — духовным и материальным. Давайте покончим с духовным, с властью всяческих авторитетов над нашей свободной волей, — и мы воспитаем поколение работников, способных расшатать, а то и разрушить гнет материальный — власть нужды и грубой силы. Это будет поколение эгоистов — надо только уяснить себе истинный смысл этого слова.
«Эгоизм, если понимать его как следует, есть только полная свобода личности, уничтожение обязательных трудов и добродетелей, а не искоренение добрых влечений и благородных порывов. Пусть только никто не требует подвигов, пусть никто не навязывает увлечений и порывов, пусть общество уважает личность настолько, чтобы не осуждать ее за отсутствие влечений и порывов, и пусть сам человек не старается искусственно прививать к себе и воспитывать в себе эти влечения и порывы, — вот все, что можно желать от последовательного проведения и разумного восприятия идеи эгоизма. Гнет общества над личностью так же вреден, как гнет личности над обществом; если бы всякий умел быть свободен, не стесняя своих соседей и членов своего семейства, тогда, конечно, были бы устранены причины многих несчастий и страданий».
Он назвал эту статью так, словно написал роман из жизни русской провинции: «Стоячая вода». А столица вокруг него бурлила, как никогда прежде.
Ходили упорные слухи, что арестован Михайлов — переводчик и поэт, сотрудник «Современника». Попов даже передавал подробности ареста: Михайлов будто бы защищался, выстрелил в жандармского полковника, и пуля прошла между левым боком и рукой, пробила деревянную перегородку и в другой части комнаты ударилась в стоявший на комоде самовар.
— Вздор и пустяки, — опровергал Благосветлов, — с тех пор как у Михайлова был обыск, я каждый день встречаю людей, уверяющих, что он взят. А еще третьего дня я виделся с ним у Курочкина, мы говорили об учреждении Шахматного клуба. Оно конечно, схватить человека у нас недолго. Да брать-то его не за что — вот беда! Михайлова арестовать — ведь это курам на смех. Ведь он кроме мадам Шелгуновой и не видит никого и ничего.
В самом деле, сочинение прокламаций и стрельба по жандармским полковникам не вязались с хрупким обликом Михайлова. Писарев не был с ним знаком, но раза два видел его в редакции «Русского слова» и невольно любовался: с таким изяществом одет был этот человек, с таким достоинством держался — ни за что не поверишь, что его дед был крепостным у Аксаковых. Зато его сказочный, как говорили, успех у дам не подлежал сомнению, хотя лицо у Михайлова было такое, словно его изуродовали компрачикосы: косые узкие щели вместо глаз. Он прославился на всю Россию пылкими статьями в защиту женского равноправия. И можно было только завидовать его блестящим переводам из Гейне и Беранже. Ну за что было сажать в крепость такого человека?