Литература мятежного века

Федь Николай

Даже по тому, что вышло из-под пера писателя (Бек неоднократно напоминает, что это лишь часть целого, чем, видимо, объясняется известная неряшливость стиля, недостаточная мотивированность поступков героев, отсутствие глубоких психологических характеристик), можно судить о его замысле дать историю общества как бы в разрезе. При этом романист настаивает на том, чтобы читатель верил каждому его слову, чтобы все, о чем он повествует, принималось за чистую правду, добытую якобы вследствие тщательного анализа явлений жизни и документальных источников. Он так и пишет: "Проникая по праву писателя во внутренний мир Онисимова, куда Александр Леонтьевич почти никого не допускал, автор, думается, не изменяет исследовательскому строю этой книги. Воображение, догадки опираются и тут на верные источники, порою на документы, что носят название человеческих. О происхождении, характере одного из таких документов, переданных мне, я с разрешения читателя скажу несколько позже..."

Разумеется, серьезным анализом эпохи,

опирающимся на солидную фактическую базу, равно как "верными источниками" и "документами", писатель не владеет. Это, так сказать, художественный прием. Тем более что в наше время слова "анализ", "исследование", "документ", "верные источники" действуют на свихнувшиеся умы так же завораживающе, как действовали некогда на непросвещенного человека слова "чудо", "нечистая сила", "святые мощи" и т. д. Каждая эпоха имеет свой словесный инструментарий, способный так или иначе влиять на человека. Видимо, это имел в виду романист. Мол, достаточно и того, что названы имена и дан толчок в определенную сторону, а остальное довершит молва и та полуправда, которая укоренялась в обыденном сознании. Между тем весьма любопытен образ главного героя. Онисимов незаурядная личность. Действительно, слишком многое связывает героя с эпохой, породившей его, в то же время в нем как бы сосредоточены ее противоречия, кипучая энергия и драматизм. Но главная, доминирующая черта, определяющая характер, стиль жизни и деятельности Онисимова, - это покорность, верность директиве, безропотное служение указанию сверху (изображением этих качеств, к сожалению, и исчерпывается характер). А все началось с совершенно неожиданного для него самого поступка - предательства Орджоникидзе, с которым связывали долгие годы дружбы. Вот эта сцена:

"Онисимов хотел молча пройти, но Сталин его остановил:

– Здравствуйте, товарищ Онисимов. Вам, кажется, довелось слышать, как мы тут беседуем?

– Простите, я не мог знать...

– Что же, бывает... Но с кем вы все же согласны? С товарищем Серго или со мной?

– Товарищ Сталин, я ни слова не понимаю по-грузински... Сталин пропустил мимо ушей эту фразу, словно она и не была сказана. Тяжело глядя из-под низкого лба на Онисимова, нисколько не повысив голоса, он еще медленнее повторил:

– Так с кем же вы все-таки согласны: с ним?
– Сталин выдержал паузу. Или со мною?

Наступил миг, тот самый миг, который потом лег на весы. Еще раз взглянуть на Серго Александр Леонтьевич не посмел. Какая-то сила, подобная инстинкту, действовавшая быстрей мысли, принудила его... " он, Онисимов, не колеблясь, сказал: "С вами, Иосиф Виссарионович".

С этой минуты, пишет Бек, началось моральное падение Онисимова, хотя по служебной лестнице он шел в гору. Автор постоянно напоминает читателю об этом: "...пунктуальность, стиль беззаветного, неукоснительного исполнения директив... казалось, был у Онисимова в крови"; "Девизом его жизни была безупречность. Всегда поступать так, чтобы сам себя не мог ни в чем упрекнуть. А уж замечание, высказанное сверху, даже малейшее, мягкое, причиняло ему жестокую боль". "...Александр Леонтьевич (...) занял естественно правильную позицию. "Будет исполнено!" Причем поступал так не из-за того, что утратил мужество, нет, из убеждения всей жизни, повторим это вновь, "уже действовавшего автоматически чуть ли не с силой инстинкта". А над всем этим - страх, леденящий кровь, судорогами сводящий пальцы на руках. Страх перед Хозяином, страх за свое служебное положение, за свою жизнь. Прибавьте к этому постоянно следящий взгляд Берии, у которого личная ненависть к Онисимову, - и будет понятно, в какой мертвящей атмосфере жил герой. А ведь он член ЦК, министр, председатель государственного комитета, "дисциплинированный, верный солдат партии". Номенклатура (в романе это слово дается в разрядку), приняв его в свое лоно, оказывает на него постоянно нарастающее давление, капля за каплей выдавливая подлинно человеческое, гуманное. Она лишает его искренности, откровенности, свободного проявления даже простых человеческих чувств (общительности, радости, гнева и т. д.). Страх сковал его душу. Он перестал даже смеяться. Однажды Онисимов засмеялся, но тут же следует авторское уточнение: "...или, говоря точнее, будто вытолкнул из горла несколько отрывистых, глухо бухающих звуков. Смех не был ему свойствен. Во всяком случае, Челышев отметил тогда в своей тетради, что Александр Леонтьевич доселе никогда при нем не хохотал". Все в зловещих черных тонах и к тому же неряшливый стиль, клочковатые мысли - можно ли тут говорить о художественной правде или, как выражается Бакланов, об "отчете перед временем"?

Бесспорно, некоторые стороны исторической реальности в романе присутствуют. Но лишь отдельные и сугубо отрицательные. Вдумаемся, могло ли общество выжить в жесточайших битвах с внутренними и внешними врагами, если бы вся его жизнь регулировалась только мифической бековской системой. А ведь только ее железное лязганье и античеловечность стремился автор донести до читателя. Словом, "главная книга" Бека сочинена в духе надвигающихся сумерек перестройки.

* * *

И все-таки из разношерстной массы сочинителей полудиссидентского толка следует выделить Евгения Евтушенко, как самую экзотическую и изобретательную фигуру. Фотолюбитель

и неутомимый путешественник, автор, ходят слухи, до сих пор непревзойденных романов в прозе, бесспорный лицедей (артист, значит) и стихотворец, правда, средней руки, но плодовитый. Лихорадочно роясь в своей памяти, отыскивая среди всемирно известных тружеников пера способных составить компанию нашему герою, мы не находим достойного, который бы так смело выпрыгнул на литературную арену во всеоружии своих редких достоинств, щедро разбрасывая вокруг себя общечеловеческие ценности. Между тем Евтушенко обладает еще одним свойством - он один способен подниматься, восставать как Сфинкс из пепла, после своих многократных падений и бодро продолжать свой славный путь на Парнас. А посмотрите на него сегодня: разве высох лавровый венок на его челе? "ли потускнел взор и он заговаривается или бормочет вздор? О, нет! Он такой же, как и прежде: неустрашим и отменно шаловлив. А чье, извините, чучело сожгли писатели? Конечно же, Евг. Евтушенко, и, разумеется, из-за черной зависти к его неувядаемому дару. Миру известны доподлинно биографии двух незабвенных литфигур - Солженицына и Евтушенко. Это две стороны одной и той же медали: солженицынская олицетворяет собой отсутствие фантазии, жестокую и грубую неправду; евтушенковская - тоже ложь, но с комическими ужимками и блудословием.

Однако же, если быть справедливым до конца, Евтушенко "хороший парень", (Л. Брежнев), нет ему равных по части "венерических фантазий" и прочей фанаберии. Спросите его: кто такой, к примеру, Леонид Соболев? Изобразив на своей фотогеничной физиономии нечто вроде невыносимой зубной воли, выдает такое: "Эрзац-интеллигент... совершающий декадные набеги на российские автономные республики и области". Степан Щипачев? "Небольшой поэт", - скажет. Сергей Бондарчук? "Трусоват". Станислав Куняев? "Злой", при этом скорчит такую гримасу, хоть святых выноси. "Ну, Константин Федин серьезный писатель, порядочный человек европейского склада, не правда ли? "Как бы не так: "Предал Пастернака", к тому же "эстетизированный примиренец... которого кто-то - кажется, Олеша - метко окрестил "чучелом орла".

О Шолохове лучше не спрашивать. Копошась на уровне сапога, он в злобе своей неистово поливает его жидким пометом, вопя при этом: "Я разочаровался в нем", "перестал верить ему", он "маленький человечишка", "он совершил преступление перед нравственностью", он "интеллигенцию недолюбливал", у него "грубые казарменные остроты", "мелкое личностное хамство" и "провинциальное чванство... доведенное до прямых призывов к убийству". С окончательным разоблачением "дела Шолохова о плагиате", сфабрикованного в тридцатые годы, недоброжелатели русской духовной культуры мечутся в поисках нового компромата. Они прекрасно понимают, что Шолохов - честь и гордость великого народа, что в нем отозвалась сама Россия - трагическая, бедная, но удивительно талантливая и прекрасная. А поскольку ныне просто глупо оспаривать его художественный гений, решили дискредитировать его как личность, облить грязью его человеческий облик. Кто выполнит столь грязную работу, на которую ранее не соглашались даже самые мелкие наемные перья? Выбор пал на Евтушенко. Именно он, как никто другой, подошел на эту роль. Хотя, как видим, играет пошло, грубо, бездарно - однако большего и не требуется.

А кто, скажите на милость, может изобразить такое: "Будущий автор "Наследников Сталина" в ранней юности совершенно искренне писал стихи, восхваляющие Сталина... Если бы Сталин не умер и я пришел бы к антисталинскому мышлению, то конец мой был бы однозначен - расстрел или лагерь. Если бы я продолжал писать ему оды или в случае прихода к власти Берии стал бы лауреатом Бериевской (!) премии, то физически я бы остался жив, но как поэта меня бы не было?" Не дай Бог! Живите, дорогой Женя, на радость цивилизованной части мира и не лишайте ее счастливой возможности узнавать подробности из вашей удивительной, а равно и мужественной биографии.

Вот хотя бы о том, как впервые услышал о вас Анастас Микоян. Однажды Микоян, проезжая по Ордынке, увидел, как улицу перегородила толпа, в центре которой на бочке из-под селедки торчит долговязая фигура. "Кто это? спросил непотопляемый, нарком у шофера. "Как!
– вскричал удивленно тот.- Вы не знаете Евтушенко!" Смущенный Анастас пробормотал: "Ах, это тот, который борется с политическим сыском в поэзии... " у которого жена Маша, с которой "мы очень близки", - по его словам. Гм, гм... похвально, похвально!"

Не говорите больше о Хлестакове, Мюнхгаузене и других наивных и бескорыстных вралях. Фантазии Евтушенко, напротив, очень не наивны и не бескорыстны: они преследуют вполне определенные личные, и вместе с тем социально-политические цели. "Как-то, - вспоминает Евтушенко, - мы с Робертом Рождественским написали Горбачеву письмо с просьбой хоть где-нибудь в одной из речей упомянуть в ряду негативных явлений слово "антисемитизм". И оно-таки прозвучало в ответах президента комсомольцам на их незадачливом съезде. Считаю, не мешало бы - и это не было бы в ущерб демократии и правам человека - устроить показательные процессы против тех, кто преднамеренно покушается на честь нации - будь то малый народ Севера или народ большой России. Половинчатость, полумеры исполнительной власти как бич". Вскоре Евг. Евтушенко воспользовался этим, обвинив в антисемитизме... шестилетнего русского мальчика ("Депутатские элегии").