Юрий АРХИПОВ Когда в Германии говорят Олимпиец, подразумевают Гёте. Если же поминается Двойная жизнь, то на ум сразу же приходит Готфрид Бенн (1886-1956), последний по времени немецкий поэт, к которому приложим титул великий. Так - "Двойная жизнь" - он сам назвал свои мемуары. Так названы десятки, если не сотни книг и статей, ему посвящённых. Так поименовали Вальдемар Вебер и Игорь Болычев свой представительный сборник переводов из Бенна,
красиво изданный в Аугсбурге. Пятьсот страниц тома отведено прозе поэта, впервые выпущенной в таком объёме по-русски. Сто страниц (в приложении) отдано поэтическим переводам, над которыми потрудились несколько поколений мастеров "высокого искусства" - от А. Штейнберга и С. Аверинцева до А. Пурина и А. Ницберга.
Чуть ранее в Питере в издательстве "Владимир Даль" вышел роскошно оформленный двуязычный том лирики Бенна, подготовленный старейшиной отечественного германистского цеха В.Б. Микушевичем. Переплёт украшает выразительный графический полу-профиль поэта. Есть, таким образом, повод и для словесного его портрета. О вещая душа моя! О сердце полное тревоги, - О, как ты бьёшься на пороге Как бы двойного бытия!.. Ф.И. Тютчев Поэзия - та область культуры ХХ века, где русские, подобно шахматистам, могли бы состязаться со сборной мира. Если десять на десять (плюс двое запасных с каждой стороны), как это принято у паладинов Каиссы. Нет сомнений, что на место в этой золотой (или серебряной?) зарубежной дюжине претендовали бы четверо немцев - Райнер Мария Рильке, Стефан Георге, Георг Тракль и Готфрид Бенн. До сих пор у целого мира нет сомнений и в том, что "первая доска" в этом раскладе должна принадлежать Рильке. (Вот и Бродский в одном из эссе утверждал, что лучшее стихотворение ХХ века было написано уже в 1904 году, и называлось оно "Гермес", и написал его Рильке.) Да только в самой Германии почти все ценители и знатоки ныне убеждены: первенство среди немецких поэтов минувшего века принадлежит Готфриду Бенну. ("Тёмный" Тракль и "напыщенный" Георге заметно поотстали в этой гонке за признанием потомков.) Споры, конечно, немного детские, праздные, но характерные. У нас ведь тоже знатоки иной раз схватываются по вопросу: кто выше, "главнее" - Блок или Есенин. А может быть, Хлебников или Мандельштам? Поздний Мандельштам, кстати, наиболее близкое русское соответствие Бенну. Хотя начинал он с естественной оглядкой на Рильке, но в стане тех, кто пытался дерзко противостоять красивости "германского Орфея". Рядом с ровесниками Траклем и Геймом, в среде экспрессионистов, провозгласивших в эпоху апокалипсических предчувствий накануне Первой мировой войны "эстетику безобразия". Студент-медик Бенн отыскал это шокирующее безобразие в анатомичке, о чём и поведал изнеженным поклонникам духовного гламура в первом своём сборнике стихотворений "Морг" (1912). И он, и его сподвижники-экспрессионисты пытались своими изломами привычного синтаксиса добыть сверхэнергию архаики, очистив её от "заштемпелёванных" (Андрей Белый) напластований культуры. "Вернуться вспять, за первый день творенья" - вот к чему призывал Готфрид Бенн (в переводе А. Карельского). ("Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись", - вторил ему Мандельштам). Хотя и в стане экспрессионистов у Бенна была обособленная позиция. Не пафосная, а скептическая. Верфелевскому "Человек добр!" (так перекликавшемуся с горьковско-сатинским "Человек - это звучит гордо!") он противопоставлял своё шокирующее: "Венец творенья, свинья, человек!" (Передавая - через века и пространства - привет Державину, и не только.) От Рильке к Бенну - это и был главный тектонический сдвиг немецкой поэзии XX века. От волнообразных прельщений отягчённой мистическими прозрениями звукописи к окрылённому идеей вещной "объективности" конструктивизму и даже, под конец, плавильне постмодерна. Оба, и Рильке и Бенн, сходились в том, что набор слов делает стихом интонация, то есть синтаксис. Эмблематично,
однако, какими понятиями это обозначено, как это звучит у того и другого. Wortfolge ("последовательность слов") у Рильке и Satzbau ("строение фразы") у Бенна. (И, напомню, - "кровеносная система стиха" у Мандельштама.) Волнообразное "о" югендстиля в одном случае и крепко-бетонное "а" в другом. При этом вызывающе жёсткие конструкции стиха манили Бенна только в период эффектной пробы пера, зрелый Бенн обрёл свою музыку, далёкую от какофонии. (Кое-кто из русских эмигрантов даже сближал его с Георгием Ивановым - самым, пожалуй, музыкальным певцом эпохи "Распада атома".) Собственно, в этом и был эффект, принёсший признание: прозрачный и по-своему, по-новому мелодичный стих таил в себе преодолённую горечь экзистенциального отчаяния, которого не могло быть прежде - ни у одного поэта до обрушившихся на мир катастроф. И как-то неожиданно, но щемяще в эти его угловатые конструкции вплетались и отзвуки романтического и даже сентиментального сердечного трепета. Розы, анемоны, резеда, асфоделии выглядят в жёстко аналитических, интеллектуальных стихах позднего, зрелого Бенна как одуванчики, пробившиеся сквозь бетон. Думается, без них не иметь бы ему такого нарастающего успеха. Мир всё жёстче, но тем ценнее сдавливаемые им, загоняемые в "перспективу угла", как говорил любимый Бенном Ницше, чувства. Тоже - двойная жизнь Видимо, признаваемая, разглядываемая большинством теперешних читателей Бенна, раз у него ныне среди пишущих и читающих немцев такая слава. До славы, однако, ещё надо было дожить, в этих самых катастрофах века уцелеть. В Первую мировую Бенн - военный врач в армии, действующей на Западном фронте. (Где, по Ремарку, "без перемен" - в том смысле, что погибают каждый день, а Бенну доводилось вытаскивать раненых с передовой.) Во Вторую мировую - тоже, с тем же случайным везением. В промежутке - зигзаг судьбы. В начале 30-х, после прихода Гитлера к власти, Бенн не эмигрировал, "остался со своим народом" (это его выражение практически дословно совпало с известным ахматовским!) и поначалу, хоть и ненадолго, даже поверил в обещанное фюрером национальное возрождение. Он был не одинок - такие корифеи ума, как Хайдеггер или Юнгер, одинаково с ним обманулись. Как и они, Бенн заплатил сначала за свою иллюзию - презрением коллег-эмигрантов (сын Томаса Манна Клаус, автор знаменитого романа "Мефистофель", даже направил Бенну обличительное открытое письмо, бурно обсуждавшееся в эмигрантской печати), потом заплатил и за своё разочарование - запретом на публикации в нацистском рейхе. От более тяжких преследований Бенна спасла всё та же "двойная жизнь": бегство в армию, где врачи всегда востребованы, особенно в предвоенное и военное время. Запрет на публикации длился девять лет при нацистах и потом ещё три года при освободителях, оккупировавших Германию и расчленивших, в частности, на сектора Западный Берлин, который Бенн избрал своим местом жительства. Двенадцать лет без читателей, треть творческой жизни! Однако Бенна это не смущало и не угнетало. Все эти годы он работал напряжённо и постоянно. Хотя и в стол. Ведь он не искал успеха у публики, ему было важно дать отчёт Музе. "Двойная жизнь", которая казалась ему совершенно нормальной в век сложных, двойных стандартов. Искусство - вот, по Бенну, единственный остов в этом колеблемом мире. И на служение искусству никто не может наложить запрет. А для забот бренности нужно отвести минимум времени и сил. Бенну, признанному дерматологу и венерологу, предлагали расширить частную практику - после войны в раже "экономического чуда" западногерманские врачи делали головокружительные состояния. Но он предпочёл в отмеренно минимальное время обслуживать тех, кто лечился по государственной страховке, так что ему пришлось вести самый скромный бюргерский образ жизни. (Вот только по женской части, как и положено лирику, был "ходок", явно выбивался из мещанского строя.) И в этом не было никакой "фиги в кармане", так свойственной, например, большинству советских писателей поздней "застойной" поры. Бенн был искренне убеждён, что кесарево - кесарю, ибо так устроен (не нами) мир. Он никогда бы не согласился на роль приживальщика у каких-нибудь богатеньких и знатненьких графинь: по адресу Рильке в этой связи он нередко отпускал язвительные намёки. Век-волкодав бросался на шею и Бенну. Приходилось ускользать то в офицерский мундир, то во врачебный халат. После улюлюкающей травли, развернувшейся в нацистской печати в связи с его юбилейным (пятьдесят лет!) сборником стихотворений, ему даже пришлось заняться генеалогией, чтобы доказать своё вполне арийское происхождение. Каких-то предков он отыскал и в Шотландии - в роде Бен Лермондов. Уж не родня ли он тому нашему поэту, тоже фаталисту и стоику, который подслушивал то, о чём звезда с звездою говорит? Русская литература, русская культура и даже русская жизнь, кстати, всегда были предметом особой, внимательной к деталям любви Бенна. Признание в этой любви он вместил в пространный верлибр, написанный в 1943 году - в разгар битвы с Россией! Называется эта поэтическая ретроспекция "Санкт-Петербург - середина столетия". Здесь, как в путеводителе, немало перечислено достопримечательных признаков "России Достоевского". Собор Святого Исаакия, Александро-Невская лавра, церковь святых апостолов Петра и Павла, усыпальница императоров, крещенское водосвятие на Неве, Янтарная комната в Царском Селе, опера Глинки "Жизнь за царя", которую ещё, опёршись о колонну, слушает Александр Сергеевич Пушкин (назван по имени-отчеству!), а также трактирная услада на островах, куда, "угнетённый своей неподвижной идеей", любит захаживать Раскольников, к которому обращается "с разговором приличным" случайно подвернувшийся, слегка безумный, но, конечно же, прозорливый собеседник А кончается стихотворение выделенной отбивом сентенцией-квинтэссенцией: У каждого, кто утешает другого, - Христовы уста. (Перевод Вальдемара Вебера) "Двойная жизнь", по Бенну, заключалась не только в расхождениях быта и бытия, мира поэтических грёз и мира пивных кружек и сосисок с капустой. И в самом поэтическом сознании, считал он, некая двойственность неизбежна. Есть ведь в поэзии слой человеческий (как говорят философы, феноменальный) и слой надчеловеческий, если угодно, божественный (ноуменальный). Прямых указаний на то, что поэзия - это двойная, предметная и мистическая жизнь языка, у Бенна, пожалуй, не найдёшь, но косвенных - сколько угодно. Хотя Бог, перед которым предстоял Рильке - "в каждой строчке", как уверяла его подруга Клэр Голль, - отодвинулся у него в суровую даль. Символистское амикошонство с Богом Бенну претило. После испытаний тридцать третьего года в его поэзии и мировоззрении вообще наступила предельная, почти аскетическая трезвость (и - "неслыханная простота", прямо как у параллельными путями шедшего Пастернака). Уйдя - вынужденно - в себя, Бенн освободился и от самомалейших влияний. Отныне ни красивых символических кулис, как у Рильке, ни жреческих поз, как у Георге, ни напевной ворожбы, как у Тракля. Заговорили совсем простые, но наполненные собственной метафизикой вещи. "С мыслями к вещам теперь не приблизиться", - сказал Бенн под конец жизни. А с чем? Только непосредственно, почти осязая словом, подслушивая молчание вещей. Разгадывая их элементарную простоту. Или ту космическую пустоту, которая их окружает? Как и в случае Юнгера и Хайдеггера, обозреватели заговорили о нигилизме Бенна. Однако о том, умер ли Бог, поэт предоставил судить философу - Ницше. Nihil Бенна - скорее то бесконечное пространство, в котором есть место и Богу-творцу, но и творцу-поэту. У которого свой домен, где он сам - демиург. А что мы можем знать о том, чего не создали? О том, чего мы не знаем, мы можем только молчать - Бенн вполне соглашался тут с Витгенштейном. И, сын ортодоксального протестантского пастора, оказывался, таким образом, в преобладающем потоке западного времени, всё больше отодвигавшегося от конфессиональных обязательств. В послевоенные годы, когда вернулись в страну писатели антифашистского толка, многие из них пытались помочь Бенну вернуться в литературу, преодолеть публикационный запрет. Истинным профессионалам было слишком понятно, какой в его лице "пропадает" грандиозный поэт. Хлопотал о нём тот же Клаус Манн (вернувшийся на родную землю офицером американских войск), сочувственный голос подавала и заграница - в лице Андре Жида. Однако Бенна коробили эти попытки. На той высоте (или глубине), где он себя ощущал, помочь могли только собственные усилия. И наградой там не публикации, рецензии и премии, а: "собой доволен ли взыскательный художник?" В высшей степени показательно то, как об этом писал в 1946 году своей дочери сам Бенн: "Теперь о важном. Трогательно, что ты ходила к Клаусу Манну, но если по мне, то делать этого не стоило. Ты, по-моему, не понимаешь главного: мне не нужна помощь ни Клауса Манна, ни Андре Жида, я полностью в ладу со своим положением и не делаю никаких шагов, чтобы изменить ситуацию. Я сполна использую свою внутреннюю и внешнюю позицию и вижу, что в продуктивном отношении это даёт мне куда больше, чем любой внешний успех. Я точно знаю, что делаю и чего хочу. И чего не хочу. А чего я не хочу, так это приумножать всеобщую болтовню насчёт политического положения или духовного кризиса или экзистенциализма и прочих бюргерских развлекаловках, ибо только в собственном труде или трудах можно что-то прояснить или решить, а как раз над этим я и тружусь - больше, чем когда-либо. Так что пусть они себе думают и говорят, что хотят, запрещают или прощают, всё это меня совершенно не трогает. Всё это лишь озлобление или месть и неспособность самим что-то производить, прикрытая, конечно же, идеологическими теориями и мнимо гуманными идолами, разукрашенная банальностями, ослепляющими толпу. А позади всего этого есть настоящая и объективно развивающаяся жизнь идей. Никто не в состоянии убить искусство, там, где оно обретает свою форму, оно становится вечным и переживает и политику, и историческую ситуацию". Так, работая в отшельнической тиши, Бенн выработал свои представления о том, что стало его "брендом" в поздние годы. А именно: о статических стихах и абсолютной прозе. Аугсбургский сборник даёт наглядное представление о том, что это такое. Современные стихи, по Бенну, должны быть "статичны", то есть строго очерчены, фундаментальны, чтобы противостоять разливанному хаосу современной жизни с её по-релятивистски размытыми критериями. Противостоять шарахающейся из стороны в сторону истории с её распадами и исчезновениями, когда "твердь рушится и исчезают виды". Удел человека в обступающей энтропийной пустоте - "очерчивать", отграничивать своё Я, добывая, вырывая у Ничто самодостаточность и свободу. Катить в гору свой камень. (Пучок ассоциаций - от "Камня" Мандельштама до "Мифа о Сизифе" Камю.) Об этом наглядно - в одном из программных стихотворений "Только две вещи" (перевод Вячеслава Маринина): Жизнь - разных форм круженье, в них - я и мы, и ты; но вечной раны жженье: в чём смысл всей суеты? Вопрос по-детски сказан, отыщешь не сразу ответ, одно лишь ясно: ты обязан– рассудком, страстью, мифом связан - нести свой крест, иного нет. Снега, моря, любая вещность - всё сменит форму бытия, две вещи вечны: бесконечность и предначертанное "Я". Если в послевоенной поэзии фигура Бенна высилась довольно одиноко, без явных последователей и учеников (лишь Пауль Целан обещал им стать), то в своей прозе этого времени он встал в ряд весьма мощных творцов - от Додерера и Дёблина до Янна и Арно Шмидта. Но и тут он вырисовался наособицу: его "абсолютная проза" ("Роман фенотипа", "Птолемеец", автобиографическая исповедь "Двойная жизнь") не знала аналогов - и не знает их до сих пор. "Абсолютная проза" Бенна в каком-то смысле тоже статична: он добивался, чтобы каждая фраза заключала в себе смысловое начало и конец. Так что следующая фраза не "цепляется" за предыдущую, а тоже - отдельный смысловой блок. "Блоковое" строительство своего рода, которое Бенн находил адекватным времени, сожалея только о том, что фразы нельзя располагать рядом друг с другом, как кирпичи или строительные блоки. (Хотя как раз в это время его младший - на тридцать лет - современник, великий экспериментатор Арно Шмидт, пытался иной раз именно так оформлять свою прозу - но напечатанную на машинке.) В целом путь Бенна отмечен единством и сосредоточенностью самораскрытия. Если в самом начале он не возражал против причисления себя к экспрессионистам, то сорок лет спустя, на закате, он лишь стремился уточнить, что значит его "экспрессион". Этому - французскому - термину он теперь стал предпочитать описательное немецкое Ausdruckswelt ("мир выражения"). Вкладывая в него два смысла: "трансценденцию творческой страсти" и "регрессию в предначальное, в рань Творения". Мыслительный круг замкнулся, оставив по пути одни из самых совершенных созданий, которые когда-либо знала немецкая поэзия. И один из самых своеобразных образцов, которые когда-либо знала немецкая проза. В "скальдическом", по Микушевичу, упорстве познания, свойственном Бенну, было и впрямь что-то героическое. "Познай положение!" - призывает он в "Птолемейце", обыгрывая всегда любезную его сердцу древность. На сей раз - надпись на храме Аполлона в Дельфах: "Познай самого себя". Но не только себя, но и окружающий мир, но и вселенское мироздание. Замечательный писатель Дитер Веллерсхоф, один из наиболее приметных в поколении Грасса и Вальзера, вернувшись с фронта, поступил в Боннский университет и защитил там диссертацию о полузабытом тогда Готфриде Бенне. А после смерти поэта выпустил первую о нём книгу. В предисловии к ней он признаётся, что не знает другого немецкого писателя "в поколении отцов", который сумел бы столько объяснить ему о "времени и бытии", о колющей злободневности в просветах ценностей непреходящих: "Всё яснее становится, что Бенн - центральная фигура в новейшей истории немецкого духа, а сделанное им - концентрированное выражение проблематики целой эпохи". У мира, по Ницше, есть только одно - эстетическое - оправдание. Того же мнения держался и Готфрид Бенн. Хотя и был далёк от несколько барабанного пафоса своего философского вдохновителя. Очень верно заметил в своём предисловии к подготовленной им книге В.Б. Микушевич: "Героическая позиция Готфрида Бенна не приемлет пафоса, презрительно отвергает позу, даже если эта поза претендует на позицию Готфрида Бенна, "воинствующую" и "нигилистическую". При этом "искусство для искусства" тоже неприемлемо, так как оно противопоставляет себя жизни, а для Готфрида Бенна искусство и есть жизнь, вернее, то, что от неё остаётся". У русских читателей наконец-то появилась возможность убедиться в том, что от творческой стороны "двойной жизни" Готфрида Бенна и в самом деле осталось немало.
Что было, то было
КНИЖНЫЙ РЯД
Мамлеев Д.Ф. Далёкое - близкое эхо. – М.: Вагриус Минус, 2008. – 608 с.: ил. Автор этой книги - известный журналист, прошедший в "Известиях" путь от сотрудника отделения в Ленинграде до ответственного секретаря, а затем и первого заместителя главного редактора. Кроме того, Дмитрий Фёдорович Мамлеев был и первым заместителем председателя Госкомпечати СССР и председателем Российского фонда мира. Его 80-летний юбилей, с которым "Литературная газета" сердечно поздравляет коллегу, торжественно отмечался на прошедшей неделе.
Читатель мемуаров Д. Мамлеева погружается в кипучую, до предела насыщенную его жизнь, где дежурство по номеру ежедневной газеты чередовалось со спецкоровскими командировками, а организационная работа в редакции совмещалась с многолетним творческим общением со знаменитыми авторами газеты. В аннотации книги говорится, что автор пишет о выдающихся представителях отечественной культуры - Л. Леонове, М. Шагинян, К. Симонове, Ч. Айтматове, Р. Гамзатове, В. Распутине, Е. Евтушенко, Е. Вучетиче, Ю. Григоровиче, а также о встречах с видными политическими и общественными деятелями - Н. Хрущёвым, Л. Брежневым, Р. Рейганом, папой римским Иоанном Павлом II. Но это далеко не всё. Книга содержит яркие очерки о великом физике А. Иоффе, легендарном начальнике ленинградской милиции И. Соловьёве, о реформаторе советской печати А. Аджубее и других замечательных известинских журналистах. И постоянно в книге присутствует жена и друг Дмитрия Фёдоровича - народная артистка СССР Клара Лучко, которую со времён "Кубанских казаков" знала вся страна. Отдельные сюжеты, разноплановые эпизоды, свидетельства друзей и сослуживцев, личные воспоминания и документы, сохранившиеся черновики и автографы, тщательно выписанные портреты и беглые зарисовки - всё это складывается в многокрасочную картину бурной эпохи - второй половины XX века. И описываемые события волнуют так, как будто происходят сейчас, вызывая такой душевный трепет, словно машина времени возвращает тебя в прошлое или, наоборот, прошлое вторгается в сегодняшнюю жизнь. "Далёкое - близкое эхо" - правдивая книга. Нередко, читая воспоминания, смотря "документальные" фильмы, обнаруживаешь, что на самом деле всё было не так. Я знаю многое, о чём пишет Мамлеев (был очевидцем, а иногда и участником иных событий), и свидетельствую: всё описано точно, достоверно. Это интересная книга. Ярко, образно написанная. Она содержит массу сведений о журналистской, культурной, спортивной, политической жизни страны, которую видишь глазами человека, полвека находившегося в гуще событий. В ней много верных характеристик, зорких наблюдений, глубоких размышлений. Впервые публикуются уникальные документы - как, например, не произнесённая речь Расула Гамзатова на Съезде народных депутатов СССР. Наконец, это добрая книга. Как часто, видимо, страдающие комплексом неполноценности воспоминатели в своих записках стремятся свести старые счёты с теми, кто был талантливее, удачливее, ярче их, найти тёмные пятна на светлых образах. Дмитрий Мамлеев же с любовью и уважением вспоминает людей, с которыми встречался и работал, газету, которая была для него родной, и время - сложное и драматичное, - которое теперь уже стало историей. Владимир БОНЧ-БРУЕВИЧ
Экслибрисы из Сростков
В.М. Шукшин в книжных знаках / Сост. К.В. Самодуров. – Сростки: Издательство Асиновское, 2009. – 28 с. В издании приводятся 39 книжных знаков с описанием, принадлежащие 24 художникам. Это на сегодняшний день наиболее полное собрание шукшинских экслибрисов, выпущенное в виде справочника-каталога.
Дорогие мои бандитки
ДРАМЫ "КЛУБА ДС"
Наш старый друг, неоднократный лауреат премии "Золотой телёнок" (вместе с Вл. Трифоновым), писатель Дмитрий Иванов в последние годы переключился на произведения, так сказать, крупного помола (трилогия "Примадонна. Банкирша. Шлюха", романы "Команда", "Шериф из Любимовки" и др.). Однако закваска сатирика иногда даёт о себе знать, подтверждением чему является его новая пьеса "Дорогие мои бандитки" - о том, как четыре бывшие одноклассницы, ныне пенсионерки, доведённые до крайности безденежьем, решили ограбить банк. И ограбили. В криминальный квартет вошли: ЦАРЁВА, вернувшаяся из Штатов после краха своего брака с американцем; ЛЫТКИНА - учительница литературы, в совершенстве овладевшая молодёжным сленгом; СОНЯ, сменившая профессию врача на профессию гадалки; КУЗЯ, овдовевшая домохозяйка. Предлагаем сцену из этой театральной комедии. На следующий день после удачного ограбления. Посреди комнаты возвышается огромная картонная коробка. Рядом стоят изумлённая ЦАРЁВА и понурившая голову КУЗЯ.
ЦАРЁВА. Кузя, ты что, язык проглотила? Я тебя спрашиваю, это что за гроб? КУЗЯ. Это Это домашний кинотеатр. ЦАРЁВА. Кинотеатр?.. КУЗЯ. Ты не пугайся. Он только так называется - кинотеатр. А на самом деле просто телевизор. Только большой ЦАРЁВА. Так А что эта бандура тут делает? КУЗЯ. Стоит. ЦАРЁВА. Я вижу, что стоит. Не прикидывайся слабоумной. Откуда он взялся? КУЗЯ. Понимаешь, он в моей конуре не помещается. Я его потом заберу. ЦАРЁВА. Подожди Ты его купила, что ли? КУЗЯ. Не удержалась. Извини ЦАРЁВА. Ну, это просто нет слов!.. КУЗЯ. Ты пойми, я всю жизнь о таком мечтала И потом ведь это не из общих денег. Я
из своей доли взяла. ЦАРЁВА. Кузя, у тебя хоть одна извилина осталась или все сериалами стёрло? Ты же могла этой дурацкой покупкой нас засветить! КУЗЯ. Как это?.. ЦАРЁВА. Очень просто. Ведь всем известно, что у тебя сроду таких денег не было. И вдруг появились. А если спросят, откуда? Как ты объяснишь? Добрая фея подарила? А милиция скажет: "Назовите-ка фамилию вашей феи и адресочек её дайте". КУЗЯ. Я вас не выдам, Царевна! Чем хочешь, клянусь. Не выдам. Даже под пыткой! ЦАРЁВА. Да не корчи ты из себя партизанку на допросе! К пыткам она готова! Да тебя ребёнок вокруг пальца обведёт! Сама не заметишь, как всю правду следователю выложишь!.. Вот так дураки и попадаются!.. А Сонька где? Где Лыткина? Неужели тоже по магазинам побежали? КУЗЯ. Вроде того. ЦАРЁВА. Я же просила подождать! Почему такая спешка? Деньги руки жгли?.. Господи, с кем я только связалась!.. КУЗЯ. Ты подожди ругаться, Царевна. Может, они ещё ничего не купят. ЦАРЁВА. Ну конечно! Чтобы женщина с полными руками денег пришла в магазин и ничего не купила? Ты когда-нибудь про такое слышала? (Замолкает, увидев вошедшую Лыткину в роскошной шубе.) КУЗЯ. Ой, мамочки!.. ЛЫТКИНА. Девчонки, приветик! Как вам такой прикид? Отпадный, правда? ЦАРЁВА. Это что такое, Лыткина? ЛЫТКИНА. Сибирский соболь. Круто, да? КУЗЯ. Ты что, так по улице шла? ЛЫТКИНА. Ещё чего! Я же не трёхнутая, чтобы среди лета по городу в шубе рассекать. Только в подъезде надела. Я же не в маразме. ЦАРЁВА. Ошибаешься. Ты в маразме, Лыткина. Причём в глубоком. Иначе бы эту шубу за сто километров обошла. ЛЫТКИНА. Да не заводись, Царевна. В том бутике шуб навалом. Ничуть не хуже. Хочешь, я с тобой схожу? Там меня наверняка запомнили. ЦАРЁВА. Вот этого я и боялась. ЛЫТКИНА. Чего ты боялась? Я что-то не догоняю. Кузя, чего её так колбасит? КУЗЯ. Нельзя нам было дорогих вещей покупать. ЛЫТКИНА. Это почему же? КУЗЯ. Потому что мы объяснить не сможем, как это вдруг разбогатели. Про банк ведь не скажешь. ЛЫТКИНА. Ништяк. Если спросят, задвинем какую-нибудь туфту. ЦАРЁВА. Какую, Лыткина? Что любовница олигарха соболью шубу в мусоропровод спустила, а ты случайно мимо шла? ЛЫТКИНА. А что? Прикольно. Чего только в жизни не бывает. ЦАРЁВА. Лыткина, ты больная, что ли? ЛЫТКИНА. Да ладно тебе выступать! Не все же, кто в шубах ходит, банк ограбили. Чего ты икру раньше времени мечешь? ЦАРЁВА. Мне, Лыткина, почему-то в тюрьму не хочется. Вот такая я странная, уж извини!.. Входит сияющая СОНЯ. СОНЯ. О чём щебечете, девочки? Кто-то про тюрьму говорил или мне послышалось? ЦАРЁВА. Стой на месте, Каплан! СОНЯ. В чём дело? ЦАРЁВА. Ты где пропадала? Тоже по магазинам шлялась? СОНЯ. Ой, я тебя умоляю! Не шлялась, а слегка прошлась. И ещё раз убедилась, что шопинг - это не для меня. КУЗЯ. Почему? СОНЯ. Все из магазинов с покупками уходят, а я с мигренью. ЦАРЁВА. Слава богу! Хоть одна нормальная нашлась! СОНЯ. У меня в этот раз голова разболелась. Только в ювелирном немного полегчало. ЦАРЁВА. В ювелирном?.. СОНЯ. Да, попался какой-то на обратном пути. И представьте себе, как только купила колье, сразу голова прошла. ЦАРЁВА. Колье?.. Покажи! Соня демонстрирует сверкающее колье у себя на шее. Все невольно прикрывают глаза ладонями. ЛЫТКИНА. Отпад!.. Зашибись!.. КУЗЯ. Это что? Неужели бриллианты? СОНЯ. А ты думала, речная галька? ЦАРЁВА. Ну всё! Теперь уж мы точно сядем! СОНЯ. Ой, я тебя умоляю!.. ЦАРЁВА. Не умоляй. Сядем. Как вам в голову не пришло, что если мы прямо сейчас начнём шиковать, нас в два счёта вычислят! Надо было выждать, пока вся эта история с банком утихнет. А теперь всё! Финиш!.. Долгая пауза. Все ошеломлённо переглядываются. СОНЯ. Пожалуй, ты права, Царевна. КУЗЯ. Что же нам теперь делать, девочки? ЦАРЁВА. Сухари сушить, вот что! Скоро с песней дружными рядами отправимся на лесоповал. КУЗЯ. Царевна, миленькая! Неужели ничего нельзя исправить? ЦАРЁВА. Не знаю Если только всё вернуть в магазины. СОНЯ. Вернуть? ЦАРЁВА. Да! И немедленно! Пауза. ЛЫТКИНА. Я шубу не отдам, хоть режьте! Я уже с ней срослась. ЦАРЁВА. Зачем тебе шуба, Лыткина? Зимы скоро совсем не будет из-за глобального потепления. ЛЫТКИНА. Да фуфло с этим потеплением! Пока оно придёт, всё на свете себе отморозишь! ЦАРЁВА. Но ты же целую жизнь без шубы из соболя как-то прожила и ничего, не замёрзла. ЛЫТКИНА. Вот именно, что целую жизнь! Хоть напоследок согреюсь! СОНЯ. Знаете, мне бы тоже хотелось колье себе оставить. Я в нём себя чувствую на двадцать лет моложе. ЦАРЁВА. Куда ты в своих бриллиантах ходить будешь, Соня? Пенсию на почте получать?.. Ты тут говорила, что у тебя хороший психиатр есть. Покажись ему. Срочно. Кузя, а ты что молчишь? КУЗЯ. Только мой кинотеатр не трогайте, умоляю! Лучше убейте! ЦАРЁВА. Ну с вами всё ясно!.. Короче, вот вам моё последнее слово. Если вам свобода дорога, марш по магазинам! Прямо сейчас. И на коленях умоляйте, чтобы ваше барахло назад взяли! А деньги положим обратно и забудем о них на некоторое время. Да, да! Другого пути, девчонки, нет!.. Дмитрий ИВАНОВ
Фразы
amp;#61686;Как быстро ветви власти превратились в сучья! amp;#61683;Секс без любви не даёт ничего, кроме радости. amp;#61686;Цены на наши продукты нельзя заморозить из-за глобального потепления. amp;#61683;Для производства верёвки тоже нужны свободные руки. amp;#61686;Таких матерей, как эта, надо лишать отцовства. amp;#61683;Любая выпивка испортится уже назавтра. amp;#61686;Не спрашивай, по ком звонит мобильник. amp;#61683;Держать порох всегда сухим помогают обычные памперсы. Геннадий МАЛКИН Администрация поздравляет своего постоянного автора, лауреата премии "Золотой телёнок" Геннадия Малкина с 70-летием.
Ироническая поэзия
ГОЛЛИВУДСКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ БЛОКБАСТЕР
Пришла мне повестка - в крестовый поход Король собирает бойцов, И будет повешен кто с ним не пойдёт. И я отправляться готов. Жена накануне начистила щит И к шлему прибила рога. На фото снялись - если буду убит, Закажет портрет для сынка. Она мне с собой положила пирог, Я взял три бочонка вина: Я уезжаю на Ближний Восток, Там вместо бистро - шаурма! Я к даме прекрасной заехал своей. Она подарила платок, Две новых кастрюли, семь дюжин ножей, Чтоб пищу нарезать я смог. Мне брат одноглазый прислал арбалет, Сестра - меховые штаны, А добрый аббат подарил мне стилет - В дороге так много шпаны! И песню заранее спел менестрель, Какой я великий герой. И замка за мною захлопнули дверь Друг мой с моею женой!! Алекс ГРОМОВ БОКСЁРСКИЕ ЧЕРНУШКИ Боксёр самозабвенно вёл борьбу. Героя с ринга вынесли в гробу. Вновь отбивная сделана котлета тяжеловесом из легкоатлета! В Россию из далёких стран заморских налажена поставка груш… Боксёрских. Пошёл в спортклуб записываться я. Был взят на должность "мальчик для битья". Боксёров, пропускавших тренировки, в спортивный зал тащили на верёвке. Пускай сто раз на дню дают по морде нам, я каждым синяком горжусь, как орденом! На ёлку в клуб явились мы с парнями все, как один, - с фингальскими огнями. У судей - удивление на лицах: я бой веду в ежовых рукавицах. Соперник мой, амбал, кровь с молоком, мне, гадина, попал в бровь кулаком! За хуками последовали свинги… Расплющен нос, как пятачок у свинки. И в нос, и в глаз противника долбая, так и не смог достать ему до лба я! Арбитры, осмотрев мои перчатки, из них достали полкило свинчатки. Так сильно искры сыпались из глаз - чуть не сгорел спортивный зал у нас. Распухла от удара переносица. Вручение мне кубка переносится. С подбитым глазом я пошёл к врачу. Иду - и фонарём своим свечу. У парня, победившего в турнире, мозги, как пух, а кулаки, как гири. Судья, считавший мне до десяти, теперь меня в больнице посети! Закончив выступления на ринге, свои перчатки продал я на рынке. И мне, и брату ненавистна драка. В семье у нас один боксёр - собака. Владимир РЕЗНИЧЕНКО
Как Света полюбила конфеты
ВНИМАНИЕ - КОНКУРС! Как ни нескромно признаваться, мы получили неожиданно много одобрительных отзывов по поводу подборки, опубликованной в N 36 под рубрикой "Вечер короткого рассказа". Пользуясь методом индукции, редакция пришла к выводу, что лапидарные произведения по душе читателям. Очевидно, излишнее многословие уже сидит в печёнках. В связи с этим, идя навстречу невысказанным пожеланиям трудящихся, "Клуб 12 стульев" объявляет конкурс на лучший рассказ размером не более одной страницы машинописного текста. Сейчас эта единица измерения устаревает, понятней иначе - тридцать строк, или 1800 знаков на компьютере. Конкурс получил название
"30 СТРОК", и мы просим авторов указывать его на конвертах, отправляемых в редакцию, или в теме электронной почты отдела - satira@lgz.ru Лауреаты будут названы в первом номере будущего года. Меньше слов - больше дела! Желаем успехов. Предлагаемый рассказ лежал в портфеле редакции ещё до возникновения идеи о конкурсе, но он автоматически становится участником битвы за место на пьедестале. Света ненавидела конфеты, вообще сладкое. Когда она заходила в пиццерию, даже там она чувствовала, что рядом нет-нет да какая-нибудь конфета. Конфеты тоже чувствовали Свету. Завидев её, они начинали вибрировать и плавиться. Могло ли так дальше продолжаться? И конфеты объединились, чтобы убить Свету. Полчища шоколадных ирисок-барбарисок, леденцов и арахисовых масел окружили Светин дом. Прохожие вязли в липучей шоколадной смоле и со счастливыми улыбками погибали. Такая же участь ждала и Свету, если бы она заблаговременно не подалась в Мадрид на праздник "Марсельезы", плевать ей было, что "Марсельезу" поют во Франции, лишь бы подальше от шоколада. Но шоколад вовремя раскусил коварный план Светы и вылетел за нею ста пятьюдесятью чартерами, по дороге убивая бортпроводников и сотрудников таможенной службы. Но Света была не так проста. Она уехала в Берлин и спряталась в погребе. И вот только когда и в берлинском погребе леденец в виде петушка первым проник в щели двери, Света сдалась окончательно. Она так и сказала: "Вы меня победили". Вот как настойчивость и целеустремлённость даже липкого и текучего даёт свои плоды, в особенности в деле освоения женщин. Алексей МОШКОВ
Пьедесталы ;Клуба ДС;
Профессия по наследству
СОБЫТИЕ Завершился Всероссийский фестиваль семейных династий "Вера. Надежда. Любовь"
Фестиваль собрал лучших представителей семейных династий из 27 регионов России, которые представляли свою профессию, свой регион, свои традиции, образ жизни и преемственность поколений в семье. Несмотря на конкуренцию между участниками, на мероприятиях царила атмосфера доброты, тепла и взаимопомощи. Семьи поддерживали друг друга и уехали с фестиваля, приобретя много друзей.
Мнение жюри совпало с мнением всех его участников. 1-е место заняла семья Коротких (г. Кстово Нижегородской области), 2-е место - семья Гузиевых (Адыгея), 3-е место - семья Алексеевых (Татарстан). Семья Коротких покорила всех не только своей сплочённостью, уровнем подготовки, творческим мышлением, но и оригинальным представлением генеалогического древа, выполненного при помощи вышивки и вязания и изображавшего несколько династических линий продолжительностью более 230 лет. Династия медиков длится 170 лет, военных - 205 лет, машиностроителей - 109 лет, а трудовая династия нефтепереработчиков - 236 лет. Фестиваль имеет большое значение для восстановления истинных ценностей - семейной взаимопомощи, преемственности поколений, гордости за династию и выбранную профессию. Он показал, насколько в современном обществе велик интерес к национальным и культурным традициям, укреплению семьи.
Полюбите гистриона
АРЕНА Цирк, опера и балет - очень похожие и, в сущности, очень простые виды искусства
Случайно. Всё вышло случайно. Тридцать пять лет я не был в цирке и не сподобился бы сходить ещё столько же, не спроворь мне друзья пригласительный на цирковой конкурс.
И вот я на Цветном бульваре. Афиша гласит, что смотрим мы Московский международный молодёжный фестиваль циркового искусства. Устраиваюсь в зале и обмираю. Под куполом - женщина-кошка Ольга Шмелёва из Цирка Никулина. Тонизирует. Кровь переполнена адреналином. Ещё нет возможности размышлять, но чувствовать - сколько угодно. По окончании представления моя спутница скажет: "Цирк - зрелище семейное, для успеха нужно немного: детям - звери, мамам - мускулы, папам - шпагаты". Становится ясным всё. Пристрастия балетного критика входят в полное согласие с выступлениями гимнастов и канатоходцев. Я вижу людей, идеально контролирующих своё тело, придавших ему статус произведения искусства. Я не задумываюсь - эмоции входят напрямую. Совершается то волшебство, ради которого я хожу в оперу и балет. Дух музыки вовлекает в поток эмоций, интеллект безмолвствует. И неправ будет тот, кто скажет, что это плохо! Когда королевский двор двигался в па благородных танцев, слушал и исполнял вокальные сочинения, он развлекался. В то же самое время на ярмарках народ услаждали жонглёры, йокуляторы, гистрионы - так ещё со Средних веков называли акробатов и фокусников, дрессировщиков и эквилибристов. По своей сути, по игровой направленности народная культура ничуть не противоречила аристократической. Удовольствие дворян было больше связано с условностями, но именно они являлись элементом наслаждения; радости простецов были более зримыми, менее кодифицированными, но столь же пьянящими. В меру грубоватыми были и те, и другие. Царило веселье. Скука на сцену придёт позже. Вместе с умничаньем. С театром Станиславского и кино Тарковского. Скука въедет на хромой ослице "интеллектуального искусства" во владение Диониса и доберётся даже до танца, породив причудливую фигуру современного балета. Но цирк останется свободным от оккупации. В нём сосредоточится то, что оказалось размытым там, докуда добрались "мудрецы". От оперы цирк возьмёт драматургическую музыкальность. От балета - хореографию и пластическую сюжетность. Соединит, переплавит в единое. Отольёт пулю. И выстрелит. Вдруг выяснится, что наиболее привлекательным для зрителя в цирке становится то, что составляет основу классического танца: чистота линий, благородство жеста, убедительность хореографии. Опера потребует соответствия действия музыке, "история" в цирковом номере будет тем правдивее, чем ближе окажется к музыкальному театру. Такие номера приветствует стоя даже жюри. Поэтому и герои конкурса не вызывают споров. Всё очевидно, спрятаться негде. Возьмём триумфатора. Даркан Камбышев, гимнаст на ремнях из Алма-Аты. Предельно чисто выполненное упражнение, в котором отсутствовал даже намёк на вульгарность, поразило не столько сложностью, сколько цельностью в указанном мною смысле. Безусильность, некоторая даже медлительность воздушного танца с обязательной фиксацией красивейших элементов движения - вот что пленило публику. Аплодисменты были такой силы и продолжительности, что вопрос о втором обладателе "Золотого слона" отпал сам собою, как несколько раньше была решена проблема с первым золотом. Французский акробатический дуэт Антони Тирон - Аврора Лиотар лишил бы интриги весь конкурс, будь золотая награда единственной. Их номер в чём-то был наименее традиционным для цирка, ибо был построен по законам той самой хореографии, которую упорно ищут, но не могут найти современные хореографы. Так показалось мне, незамысловатому любителю танцев. Их номер во всём остальном был предельно цирковым. Так решило жюри. Третий "Золотой слон" остался в Москве у акробатов на шестах под руководством Михаила Конакова. Это был цирк моего детства в его самом рафинированном виде. Сердце подпрыгивало и обрывалось вниз вместе с Еленой Конаковой, взлетающей над обманчиво неверной жёрдочкой, покоящейся на плечах цирковых атлантов. Вспомнились румынские гимнастки, вытворяющие чудеса на бревне; вспомнились - и тут же померкли, потускнели, стёрлись Я провёл в Цирке Никулина все четыре дня конкурса. Ни одно из представлений не показалось мне бессодержательным даже при втором или третьем просмотре. Выяснилось, что я люблю цирковых. Мужчины там похожи на мужчин, а девушки все без исключения красивы. Звери вовсе не кажутся забитыми и несчастными - видели бы вы, как радостно виляют хвостами не только подвижные пудели, но и коротконогие бассет-гаунды, вы пришли бы к тому же мнению. Да, это триумф плоти, это торжество телесности в античном духе, это все фильмы и фотографии Лени Рифеншталь, собранные вместе. Я горячо полюбил Екатерину Смирнову из Большого Московского цирка, эксцентрика с хула-хупами. На девушку было просто приятно смотреть, но она ведь ещё легко и непринуждённо работала номер, её радость, напор, даже её улыбка - всё было кстати. В их с Дмитрием Фёдоровым выступлении присутствовала та доля буффонады, которой, к сожалению, были лишены артисты, заявленные клоунами. Но не стану обвинять ковёрных в дурновкусии: цирк - не Русский музей. Отмечу в качестве досадного мотива общую затянутость их присутствия на манеже. И - дальше! Ибо надо сказать ещё о "Людях в чёрном" из киевского "Цирка Кобзов", показавших памятные по кинохронике живые пирамиды в эстетике голливудского блокбастера, приправленного стилем "нуар". Вспомнить про танцующую на проволоке американку Молли Саудек, вдохнувшую в атмосферу старой Европы струю бродвейского мюзик-холла. Поприветствовать двенадцатилетнюю эквилибристку из народной студии города Ялуторовска Марину Кремлёву И лишь после этого считать свою задачу хотя бы частично исполненной. Хотелось бы сказать, что моё сердце разрывается от любви, но нет, я не скажу так. Выяснилось, что в нём, глупом насосе, достаточно места для всех. Балету и опере даже не пришлось тесниться: помещения для настоящего искусства отводятся ещё в детстве. Ребёнком, посещая цирк, я и не предполагал, что выкраиваю место в душе под балет; слушая оперу, не представлял, что она уже соседствует с цирком. В общем, посмотрите гистриона и вы полюбите его. А там, глядишь, поймёте и полюбите настоящую жизнь! Евгений МАЛИКОВ