Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. Том 1

Друговейко-Должанская Светлана

(1 — 1883; II- 1885; III — 1888; IV— 1891; пятый выпуск Фет подготовил к печати, но издать уже не успел) тиражом в несколько сотен экземпляров. Одним словом, биография поэта Фета началась, по сути, именно тогда, когда счастливым финалом увенчался «сложный роман жизни» потомственного дворянина Шеншина.

«…Озирая обе половины моей жизни, можно убедиться, что в первой судьба с каждым шагом лишала меня последовательно всего, что казалось моим неотъемлемым достоянием», — так полагал сам герой нашего рассказа. Но, возможно, все было именно наоборот: на обратный путь от гессендармштадтского подданного Foeth'a к русскому помещику Шеншину ушли годы, отпущенные поэту Афанасию Фету…

Недаром провел Фет столько времени за переводом философской работы Шопенгауэра: ох, не праздным был для него вопрос о том, что же движет миром — воля или представление. Что же важнее для человека — биография или судьба…

В

истории русской литературы Афанасий Фет числится крупнейшим поэтом из тех, кто выступал под лозунгом «чистого искусства» (к таковым причисляют еще Аполлона Майкова и Николая Щербину). «Вечная красота природы и бесконечная сила любви — и составляют главное содержание чистой лирики», — так определил это направление Владимир Соловьев. Эстетическая критика 1850-х годов (Дружинин, Боткин, Григорьев и др.) и пропагандировала Фета как певца «вечных ценностей», «абсолютной красоты». Звучит значительно, но во второй половине XIX столетия главным достоинством произведения искусства считалась социальная озабоченность, и потому стихотворения Фета многим из современников представлялись пустословием, никчемушными рассуждениями о любви и природе (примерно так оценивали их и Добролюбов, и Писарев). Белинский, который после выхода первой книги стихотворений Фета заметил, что этот поэт «много обещает», уже три года спустя писал иное: «Я говорю: „Оно хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздо-ры?“»… Фета, впрочем, такое отношение к его творчеству только подзадоривало: «Мне было бы оскорбительно, если бы большинство понимало и любило мои стихотворения: это было бы только доказательством, что они низменны и плохи».

Однако эти же критики обличали Фета еще и как певца крепостничества, который-де в крепостном праве «видел только одни праздничные картины».

Тут-то редактору и издателю Фета Ивану Тургеневу и пришло в голову противопоставить «великого поэта Фета» «помещику и публицисту Шеншину, закоренелому и остервенелому крепостнику, консерватору и поручику старого закала». Конечно, Тургеневу с его «Отцами и детьми», с его Базаровым, всегда желавшему быть «в струе», надо было оправдаться перед обществом, почему он возится с Фетом и издает его поэзию. Кампания Тургеневу удалась — такая точка зрения на Фета и стала привычной. Вот, например, строки А. М. Жемчужникова: «Искупят прозу Шеншина / Стихи пленительные Фета».

По-своему социальная критика была права — Фет не мог быть ей близок. В 1840—1850-х годах он выступал упорным продолжателем классицизма, который сложился в поэзии Батюшкова, Дельвига, других поэтов пушкинского круга. Но если классицизм, то какие уж тут социальные проблемы? Фет, кстати, и прямо заявлял, что «художнику дорога только одна сторона предметов: их красота». Эта поэзия о другом — не о том, что на свете плохо, а о том, что в нем хорошо. Да, можно заявить, что она убаюкивает читателя, уводит его от борьбы в мир грез. Но если бы в мире вовсе отсутствовала гармония, то где бы литераторы, поставившие на «гражданскую тематику», брали поводы для недовольства действительностью? Ведь несовершенство действительности можно обнаружить только при сравнении ее с «вечными ценностями», разве не так?

Что именно раздражало современников в поэзии Фета, проще всего увидеть на таком примере: одно из самых известных его стихотворений, которое было опубликовано еще в 1850 году и с тех пор считается своего рода квинтэссенцией индивидуального фетовского стиля, вызвало лавину пародий. Вот эти строки, прекрасно знакомые всем нам едва ли не с раннего детства:

Шепот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья, Свет ночной, ночные тени, Тени без конца, Ряд волшебных изменений Милого лица, В дымных тучках пурпур розы, Отблеск янтаря, И лобзания, и слезы, И заря, заря!

Раздражали «банальность образов» (соловьи и розы, ночные тени и заря), «претенциозность метафор» («отблеск розы», «пурпур янтаря»), а главное — «бессодержательность»: мало того, что опять про любовь и природу — а не, скажем, про тяготы крепостного рабства, так оно ведь и вообще, можно сказать, «ни о чем» — в тексте нет ни единого глагола, а есть лишь простое, через запятую перечисление впечатлений.

Одним из первых «Шепот, робкое дыханье…» высмеял Н. А. Добролюбов, который в 1860 году опубликовал стихотворение «Первая любовь», якобы написанное «юным дарованием» Аполлоном Капелькиным:

Вечер. В комнатке уютной Кроткий полусвет И она, мой гость минутный… Ласки и привет; Абрис маленькой головки, Страстных взоров блеск, Распускаемой шнуровки Судорожный треск… Жар и холод нетерпенья… Сброшенный покров… Звук от быстрого паденья На пол башмачков… Сладострастные объятья, Поцалуй немой, — И стоящий над кроватью Месяц золотой…

Под пером пародиста робкое свидание в саду превратилось в весьма натуралистическую сценку в спальне. Недаром поэтизму «лобзания» противопоставлено слово «поцалуй» в просторечном его произношении. Недаром «шепот» и «трели соловья» в строчках Фета, для которого важно было передать «музыку любви» и несомненное сходство между пробуждением человеческого чувства и пробуждением природы, сменились в пародии судорожным треском распускаемой шнуровки и громким стуком падающих на пол башмаков…

Спустя три года это же стихотворение спародировал Д. Д. Минаев — в цикле «Лирические песни с гражданским отливом»:

Холод, грязные селенья, Лужи и туман, Крепостное разрушенье, Говор поселян. От дворовых нет поклона, Шапки набекрень, И работника Семена Плутовство и лень. На полях чужие гуси, Дерзость гусенят, — Посрамленье, гибель Руси, И разврат, разврат!..

Если Добролюбов высмеивал «бессодержательность» лирика Фета, то Минаев обрушился, в общем-то, на помещика Шеншина — автора очерков «Из деревни», в которых и рассказывается о нерадивом работнике Семене, о гусынях с «вереницей гусенят», забравшихся в помещичьи посевы и попортивших молодую пшеницу, за что Фет велел арестовать птиц и запросил у их хозяев штраф… Очерки эти были восприняты значительной частью русского общества как сочинения замшелого ретрограда. А уж о злополучных гусях либеральная и радикальная пресса помнили столь долго, что без напоминания о них не обошлись даже многие некрологи Фету… То есть речь идет опять-таки о противоречиях между Фетом и Шеншиным: диссонансе между возвышенным лириком, певцом соловьев и роз — и практичнейшим хозяином, радеющим о каждой копейке.

Стихотворение «Шепот, робкое дыханье…» вызвало огромное число не только пародий, но и подражаний. Влияние фетовского стиля на русскую поэзию оказалось столь велико, что поддавались ему и поэты, вовсе непохожие на «чистого лирика» Фета. Так, например, Иван Никитин написал в 1857—1858-х годах стихотворение «Ночлег в деревне», первые две строфы которого звучат так:

Душный воздух, дым лучины, Под ногами сор, Сор на лавках, паутины По углам узор; Закоптелые полати, Черствый хлеб, вода, Кашель, пряхи, плач дитяти… О, нужда, нужда!

На пародийный эффект Иван Никитин уж никак не рассчитывал — но «культурная память» крепко подвела этого яростного обличителя социальной несправедливости…

Кстати, и поныне стихотворение Фета служит своего рода шаблоном, который современные поэты наполняют новым содержанием. Вас наверняка повеселит такой, например, текст, написанный, судя по всему, преподавателем и обнаруженный мною в Интернете:

Шепот, робкое дыханье, Дрожь ресниц крутых, По шпаргалке бормотанье, Знаний — никаких. Слов пустых нагроможденье Целая гора, Беззастенчивость, смущенье, Глазками игра, Обещания, угрозы, Комплиментов мед, Оправдания и слезы. И — зачет?.. Зачет!