Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. Том 2

Мякишев Евгений

9

Конец 1950-х и 1960-е годы — время больших мировых перемен, настоящая революция. Люди начали летать в космос. Получили реальную возможность грохнуть с размаху всю планету, совершив коллективное самоубийство (мирный и немирный атом). Стало можно заниматься сексом, не рожая (бурное развитие контрацепции), стало возможным, сойдя с ума, вернуться обратно (изобретение психотропных веществ). Столь многие границы растаяли в воздухе, как дым! Могла ли поэзия остаться прежней? Чего уж там: не могла.

Пастернак — последний из наших «стариков»; последний из великих поэтов, писавших наивно.

Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями

трястись. Цель творчества — самоотдача, А не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача. Быть притчей на устах у всех. («Быть знаменитым некрасиво…», 1956)

Ну, это отлично, и это афористично, «Но пораженья от победы / Ты сам не должен отличать», и поспорить тут не с чем, и отмахнуться невозможно. Тема, конечно, взята достаточно емкая. Крепкий текст, ничего не скажешь. Но… Выше я уже говорила — Пастернаку нужна была объединяющая идея, без нее не мог, иначе реальность оглушала его, иначе он не мог справиться; ему нужно было чувствовать себя заодно с миром, быть жизни братом, а Богу сотворцом. Обстоятельства при этом могли быть в меру неблагоприятными (угрозы, тревоги — чем хуже, тем лучше! — впрочем, с по-настоящему сокрушительными бедами ему не довелось столкнуться), но внутри у Пастернака должен был царить мир.

А никакого мира внутри, по большому счету, не бывает.

Вернее, он бывает, но не как точка устойчивого равновесия, а как… временное перемирие.

Поэты, пришедшие сразу вслед за Пастернаком, это понимали очень хорошо.

Daddy, I have had to kill you. You died before I had time Marble-heavy, a bag full of God, Ghastly statue with one gray toe Big as a Frisco seal And a head in the freakish Atlantic Where it pours bean green over blue In the waters off the beautiful Nauset. I used to pray to recover you. Ach, du. [339]

339

Папа, надо было тебя убить. / Ты умер раньше, чем я успела, — / Каменный мешок богом набит, / Призрачная статуя, палец серый — / Огромный, как тюлень из Фриско, / А голова — в Атлантике капризной. / Синяя борозда — на зеленую борозду / В океане у светлого городка. / Я молюсь — тебя жду! / Вдруг вернешься? Тоска. / Ach, du! (Перевод Василия Ьетаки). — Прим. ред.

Это американский поэт Сильвия Плат, «Daddy» (1962) [340] . Почувствуйте разницу. Да, стихи наигранные, нервные, в них нет мудрости и «обретенного ответа», нет гармонии. Любить их трудно и не обязательно. Но с насколько более эмоциональным, изощренным, насколько менее наивным высказыванием мы имеем дело здесь. Можно не понимать, о чем здесь вообще идет речь, — но очевидно, что это на порядок сложнее и актуальнее, истеричнее и историчнее, чем пастернаковская «мировая гармония». Ведь любая гармония (впрочем, как и любое самоубийство) есть, отчасти, самообман. Правда, возможно, в том, чтобы выдерживать беспокойство и прорываться, несмотря на страх, за пределы.

340

Плат, Сильвия (1932–1963) — американская поэтесса, написавшая также автобиографическую книгу «Под стеклянным колпаком». В 1982 г., посмертно, ей была присуждена Пулитцеров-ская премия — за собрание стихов, изданное в 1980 г. ее мужем, английским поэтом Тедом Хьюзом. В 2008 г. издательство «Наука» выпустило полное «Собрание стихотворений» С. Плат (серия «Литературные памятники») в переводе В. Бетаки. — Прим. ред.

Или наш — пока еще «наш» — Бродский, 1964 год:

Ни волхвов, ни осла, ни звезды, ни пурги, что младенца от смерти спасла, расходясь,

как круги от удара весла. (…) Спи, рождественский гусь. Засыпай поскорей. Сновидений не трусь между двух батарей, между яблок и слив два крыла расстелив, головой в сельдерей.

Вот вам и больница (дурдом), и Рождество! («Новый год на Канатчиковой даче»). С позиций ангелов и пастухов, говорите? Теперь приходится смотреть с позиции рождественского гуся… Пастернака спасали доктора, а Бог держал его «как изделье», бережно; здесь же поэт — жертва произвола судей, докторов (Бродского ведь упрятали в психушку не потому, что он был психом) и собственного страха…

Никакой гармонии. Никакой наивности.

10

На этом разговор о Пастернаке можно бы и завершить. Но надо сказать еще одну важную вещь. Пастернак — сама суть, квинтэссенция русской стихотворной традиции, со всеми ее плюсами и минусами. Именно стихи, написанные Пастернаком и по-пастернаковски, всегда будут популярны в нашем Отечестве:

— его трогательное внимание к женщине;

— его способность поэтизировать собирание грибов и прочий быт;

— его уважительное отношение к власти, когда она строга, и пренебрежительное — когда она слаба;

— его внешние «лирические восторги» при внутренней нормальности и спокойствии;

— его чувство вины и творческая гордость;

— его классические размеры, ясность и строгость поздней лирики;

— его раннее «чем случайней, тем вернее», его огромный словарный запас;

— его сезонность, не выходящая, впрочем, за рамки климата средней полосы России;

— его человечность и порядочность, ограниченность и благородство;

— его несовершенство — все эти качества, к счастью и к сожалению, до сих пор характеризуют «магистральный» путь русской поэзии. Будем же мириться/бороться со всем этим барахлом/добром, чтобы поэзия наша, решительно обновляясь, оставалась прежней.

Ольга Славникова

ДАР ВЛАДИМИРА НАБОКОВА

Владимир Владимирович Набоков (1899–1977)

У читателя, особенно молодого, привыкшего к предложениям максимум из пяти слов («Подчеркните подлежащее одной чертой, сказуемое — двумя», — звучит у меня в ушах сахаристый голос моей «русички»), — у такого, повторяю, читателя, открывающего книгу Владимира Набокова, может сильно закружиться голова. Фраза, начавшись году в 1910-м под Петербургом, завершается в Берлине в середине 1930-х годов. Фраза держит на себе столько метафор и смыслов, точно грамматическая конструкция ее сделана из титана. «Зачем все это? — спросит балбес, которого от Набокова затошнило. — Разве нельзя проще?» Извините, нельзя.

Есть разница между удовольствием и счастьем. Последнее не сводится к первому. Человек, чья жизнь полна удовольствий, может при этом барахтаться в темной мути и не видеть выхода — и не верить, что выход есть. С другой стороны, жизнь скудная, трудная может быть пронизана таким светом, что человек становится неуязвим. Никакие бытовые неудачи, никакое безденежье его не достают. Удовольствие конечно — счастье бесконечно.

Простая, развлекательная литература служит удовольствию. Литература подлинная дает человеку счастье. Она меняет систему ценностей: мир, пропущенный через призму художественного, радует больше, чем деньги, и, когда денег нет, остается с тобой. Подлинная литература защищает своего читателя от мерзостей жизни. Таковы книги Владимира Набокова.

Владимир Владимирович Набоков родился 22 (10) апреля 1899 года в Петербурге, в семье богатой и родовитой, а сверх того — счастливой. Отец писателя, Владимир Дмитриевич Набоков, был одним из видных деятелей партии кадетов — партии интеллигентных либералов, стоявшей не за интересы отдельного класса, а за либерализацию российских законов и равенство всех граждан перед законом. Мать, Елена Ивановна, урожденная Рукавишникова, происходила из семьи староверов, разбогатевших на коммерции и вполне освоившихся в фешенебельном культурном Петербурге. Отец и мать писателя любили друг друга всю жизнь, сколько каждому из них было отпущено. Свет этой любви распространялся на детей — их в семье Набоковых было пятеро, Владимир старший. Точка во времени и пространстве, где отец писателя сделал предложение его матери (во время велосипедной прогулки, на крутом подъеме дороги около усадьбы Выра), — всегда вызывала у Набокова творческое и человеческое волнение.