Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3
Шрифт:
— Приготовьтесь к дороге, Анисья Петровна. Чуть свет с попуткой поедете со мной в район.
Анисья вышла на улицу. Куда идти? Домой? Конечно, домой, к Оленьке. Хоть последний день побыть с ней, насмотреться на нее! Но на полдороге она свернула к реке и просидела там до сумерек, думая о дочери и словно боясь увидеть ее в тот последний день перед долгой разлукой. А когда она поднялась, чтобы, наконец, вернуться домой, то увидела у переправы блики огоньков, раскрашивающих воду желтокрасными полосами. Только после этого Анисья вспомнила, что на ночь назначен полив овощей, и, на минуту забыв о завтрашнем суде, о предстоящей разлуке с дочерью, она поспешила домой за фонарем и бросилась
В степи, у канала она столкнулась с Анной.
— Надо еще дать воды…
Анна узнала ее в темноте.
— Ступай поспи, у тебя завтра день не легкий будет…
Анисья молча покачала головой и исчезла в темноте. Она зажгла фонарь, подняла щит и с высоты насыпи канала окинула ночную степь. В темноте по степи разбрелись огоньки. Мерцая, они то стояли на месте, то двигались навстречу друг другу, то вдруг исчезали, словно раздавленные темной громадой ночи. И по огням Анисья знала, что сейчас делают вышедшие в ночное поле люди, — чтобы перехитрить солнце, не дать ему иссушить влагу орошения. Вон с краю, переставляя с места на место фонарь, движется Анна. Она звеньевая, ее всё поле, но в нем у нее есть свой участок. И она поливает сейчас этот участок, заряжает сифоны. А рядом с Анной — мать Зойки Горшковой, а дальше — мать Володи Белогонова. И стоит фонарю звеньевой переместиться в темноте, как следом за ним снимаются с места их огоньки.
Анисья двинулась вдоль канала. Она шла, прислушиваясь к воде, и освещая ее тусклым светом своей «летучей мыши». Потом она свернула в поле и по временному оросителю вышла на овощной участок.
Анна ее окликнула:
— Так и не пошла домой?
— Дай я за тебя тут присмотрю, а ты проверь, дошла ли вода на верхний участок.
— Дошла, — уверенно ответила Анна. — Воды много. А не было бы, уж давно сами прибежали.
— Нет, я всё-таки проверю, — сказала Анисья и направилась дальше в темную степь. Она шла, то освещая узкую тропку, извивающуюся вдоль поля, то высоко поднимая фонарь, чтобы вырвать из темноты больший участок земли и проверить, хорошо ли подают воду сифоны. Из темноты окликали, с ней заговаривали.
— Здорово ты, Анисья, придумала с ночным поливом. Осторожней только надо…
— И ночь нипочем! Отоспаться и днем успеем.
Люди были веселы, радостны. Анисья не могла не чувствовать, не видеть этого, и ей хотелось быть рядом с ними, чтобы пропускать застоявшуюся воду, поправлять сифоны и перекликаться в ночи, покачивая в темноте свой фонарь. И теперь она понимала, откуда пришла к людям радость, почему так легко и с такой охотой они работают ночью, хотя почти весь день провели в поле. Когда есть вера в свой колхоз, самым тяжелый труд тоже радостен… Работать в поле, вот так вести воду от борозды к борозде, видеть, как всё вокруг растет, ждать урожая — как всё это ей сейчас дорого и близко! И как бы была она счастлива, если бы не завтрашний суд! Что ждет ее? Увидит ли она родную степь? А что будет с Оленькой?
— Анисья, шла бы ты отдохнуть.
Анна нашла ее на верхнем участке и гнала домой.
— Не могу…
— Ну хоть здесь сосни… Постели мой ватник и вздремни. Я разбужу…
— Дай хоть напоследок степью надышаться. Истоскуюсь я по ней за каменной стеной…
Всю ночь Анисья провела на поливе. А рано утром выехала из Шереметевки. И ничего не сказала Оленьке. Только подошла, поцеловала ее спящую и выбежала из комнатки.
Оленька ничего не знала о предстоящем суде. Она даже не обратила внимания на то, что вслед за Алексеем Константиновичем в район уехали председатель колхоза Семен Иванович, мать Кольки «птичьего царя» Лукерья Камышева, Анна Степановна, Юха. Да ведь
И в тот солнечный день, когда в зале суда милиционер промчите «Встать! Суд идет!», и, встрепенувшись от своих горестных дум, со скамьи подсудимых поднялась Оленькина мать, сама Оленька, ничем о не подозревая, сидела с Катей в саду и весело говорила:
— Как красиво здесь! Верно, Екатерина Ильинична? Когда люди со всем победят природу, они сделают так, чтобы всегда была весна.
— А когда же тогда будут созревать плоды?
— Хорошо, я согласна на весну и на жаркое лето.
— Значит, ты против зимы? Против снежной горы, лыж, коньков? Давай, Оленька, оставим природе все ее времена.
— И осень? Дождливую, холодную, грязную?
— Ладно, осень ликвидируем. Только не раннюю, а позднюю…
— А скажите, когда вы кончали семилетку, вам было весело или грустно?
— Тогда, Оля, немцы были под Сталинградом. Ни грусти не было, ни веселья. Были горе и ненависть. Мы жили войной, да и сами помогали воевать.
— Вот сейчас войны нет, а у меня такое чувство, как будто я всё время воюю. Я с Юшкой воюю. Его уже нет в Шереметевке, знаю, что мама не выйдет за него, а всё равно воюю… Но грустно мне не потому. Я привыкла к Егорушке, люблю слушать, как играет Володя, мне нравится Зоя Горшкова. А пройдет немного времени, и мы расстанемся. Егорушка, я знаю, уедет учиться в сельскохозяйственный техникум, Володя — в музыкальную школу, Зоя, наверное, поступит в педучилище…
— А что ты думаешь делать после семилетки?
— Не знаю.
— Как, не знаешь? А восьмой класс?
— Может быть. Но когда мы снова встретимся, мы будем опять друзьями?
— Видишь ли, Оленька, когда вы станете взрослыми, у каждого будет своя жизнь, своя профессия и своя судьба. Один будет простым колхозником, другой агрономом, третий учителем. Может быть и так, что в один прекрасный день мы узнаем, что Володя Белогонов стал известным музыкантом, а Егорушка, вернувшись в Шереметевку, прославится как агроном… Многое будет отличать вас друг от друга. Но, знаешь, что может сохранить вашу дружбу? Любовь к своей работе, пусть разной. Мы, Оленька, не просто люди, а советские люди. И нас всех, известных и неизвестных, роднит, прежде всего, творчество…
Скрипнула калитка, и на дорожке показался Колька Камыш. В руках у него была книжка. Катя, улыбнувшись, спросила Оленьку:
— Помогаешь готовиться к экзаменам? — И, не ожидая ответа, поднялась: — Не буду вам мешать — пойду!
Колька Камыш присел на скамейку, положил рядом с собой учебник по литературе и тоскливо проговорил:
— Учись — не учись, а ходу нет мне. Алексей Константинович характеристику не дает, батька в лесную школу не пускает. Заладили оба: поработай в колхозе, а там видно будет. А что мне колхоз? Я самостоятельной жизни хочу. Чтобы сколько ни получил — всё мое. А в колхозе всё больше хлеб да хлеб. Ссыпай в одну клеть. Думаю, может, и не стоит экзамены держать, семилетку кончать?
— Попробуй только, — пригрозила Оленька. — Весь класс хочешь подвести?
— Ну, вот разве чтобы не подвести, — тяжело вздохнул Камыш и неожиданно проговорил с завистью и удивлением: — А ты хитрая, ох и хитрая!
— Почему ты так думаешь?
— Меня не обманешь. Теперь понятно, почему домой вернулась. Мать в тюрьме, а дома ты сама себе хозяйка.
— Ты что, с неба свалился? — рассмеялась Оленька. — Ее давно выпустили!
— Это до суда выпустили, а по суду опять посадят. Юшке, говорят, лет десять дадут, а матери твоей тоже достанется…