Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3
Шрифт:
— Не хотите ли, молодые люди, с нами чайку за компанию? — предложила старуха.
Сергей и Иван, поблагодарив ее, отказались. Сергей залез на свою полку напротив студента.
— Вы сами-то сибиряки будете? — поинтересовалась старуха.
— Нет, бабушка. Мы не тутошние, — шутливо ответил Никонов. — Мы из-под Вятки — уржумские.
— А в Томске где квартируете?
— На Кондратьевской.
— А мой-то дом на Магистратской. Почти соседи. До прошлого года у меня тоже один студент квартировал. На присяжного учился. Уважительный такой был. Скромный молодой человек.
— Редко
— Бывало домой позже двенадцати часов только случаем приходил, а на гитаре как играл, — ровно артист, — продолжала старуха. — Трех дней он у меня до полного года не дожил, — арестовали.
— Вот тебе и скромный! — обрадовалась мещанка. — Посадили, бабка, значит, твоего скромника-то? А?…
На бледном скуластом лице ее с тонкими губами появилось торжествующее выражение: «За дело! Не бунтуй!..»
Сергей и Иван переглянулись. По рассказам Никонова, Сергею уже было известно о прошлогодней студенческой демонстрации, за участие в которой потом полиция выслала из Томска около сорока человек.
— Сибирь больша, мошка зла, народ бешеный, — сказал вдруг молчаливый старик татарин.
— А знаете, милые мои, что нонешней весной на Федосеевском прииске случилось? — сказала старуха.
— Знаем, знаем, — нахально перебила мещанка. — На Прокопьевском и на Крутом тоже бунтовали. На забойных работах прибавку вздумали просить. Дали им всем там «прибавку» по первое число, — усмехнулась она и, зевнув, истово перекрестила рот.
— А я, милая, о другом, — сказала старуха. — Ко мне брат в марте приезжал, так страшную историю об одном старателе рассказывал. Напал этот старатель со своим товарищем на богатую жилу, и стало ему вдруг жалко найденным золотом с товарищем делиться. Он взял его да и убил. А то такой еще случай был…
День клонился к вечеру и за окном мелькали холмы, перелески, станции, полустанки.
Сергей лежал на полке и, глядя в окно, рассеянно слушал рассказ старухи, в котором нельзя было разобрать, где выдумка, где явь. На одной из станций провожали большую толпу новобранцев.
Последний нонешний дене-е-е-чек Гуляю с ва-а-ми я друзья-я-я А завтра рано, чуть свето-о-чек Заплачет вся моя семья…—истошно выкрикивал кто-то в толпе под гармошку. Прощаясь с мужьями и сыновьями, плакали, причитая, женщины. Какую-то молодайку в розовом полушалке, съехавшем на спину, плечистый унтер силком оттаскивал от круглолицего, румяного парня.
— Миленький ты мой!. Ой! Миленький ты мой!.. — голосила в отчаянии женщина, судорожно уцепившись обеими руками за пиджак мужа.
Поезд был далеко, а Сергей всё не мог забыть эту картину.
— Не знаете ли, молодой человек, какая станция сейчас будет? — спросила мещанка.
— Не знаю, — ответил Сергей.
Следующая остановка оказалась маленьким безлюдным разъездом, на котором, к удивлению Сергея, поезд остановился.
— Встречного
И действительно, минут через десять Сергей увидел, как мимо окон с грохотом и ревом прошел паровоз. Мелькнули его огромные колеса с красными спицами и потное черное лицо кочегара. Затем потянулись один за другим белые с красным крестом вагоны санитарного поезда. Раненые солдаты с забинтованными головами и руками выглядывали из вагонных окон. На плечах у них были накинуты серые байковые халаты, некоторые стояли у окон запросто в одних нижних полотняных белых рубахах.
— Ой, — батюшки, какие бледные да худые! — пригорюнилась старуха, видимо вспомнив своего сына Петрушу.
— От моего уж месяц, как писем нет, — ни к кому не обращаясь, тревожно сказала вслух молодая женщина с ребенком на руках.
«Сколько еще будет длиться эта проклятая война!» — с гневом подумал Сергей.
Промелькнул последний вагон санитарного поезда.
— Сейчас, наверное, и мы поедем, — сказал Иван.
Раздался свисток — и поезд тронулся.
Сквозь пыльные стекла фонаря замерцал тусклый и печальный свет.
Сергея укачивало однообразное постукивание колес, пришептывание старухи и колыбельная песня, которую тихонько напевала молодая женщина.
«Ехать еще четверо суток! Завтра под вечер, кажется, будет Сызрань… А потом — город Екатеринбург, — медленно и сонно тянулись мысли Сергея. — Начнется Уральский хребет. Там, по рассказам Никонова, стоит каменный столб, где с одной стороны написано: „Европа“, а с другой — „Азия“. Азия! — уже совсем засыпая, думал Сергей. — Я еду в Азию!.. А перед Томском будет Омск. — „Ученик Костриков, на какой реке стоит Омск?!“ — спросил кто-то строго над самым его ухом. — „Город Омск стоит на реке Иртыше“, — стал отвечать Сергей… „На диком бреге Ир-ты-ша си-дел Ермак, объя-тый ду-мой“, — запел, наклонившись над ним, учитель Морозов…»
Сергей спал.
На пятые сутки, рано утром, поезд прибыл на станцию Тайга.
— Ну теперь мы дома. Отсюда до Томска рукой подать, — сказал Сергею Никонов, слезая с полки.
Когда в Томске они вышли с вещами на перрон, там уже царила шумная сутолока, которая обычно сопровождает отходы и приходы дальних поездов в больших городах. Носильщики в белых фартуках тащили багаж, со всех сторон раздавались приветствия, восклицания, смех. Кто-то в толпе раздраженно ругался, кто-то плакал. Мальчишка-подросток в рваном картузе, с большим плетеным коробом, толкаясь и мешая всем, предлагал купить у него кедровые шишки.
У входа в вокзал стоял высокий носатый жандарм, заложив руки за спину. Он сонно и равнодушно рассматривал проходящую публику. Среди приехавших в это ясное августовское утро было много молодежи. Одни возвращались после летних каникул, другие приехали в Томск поступать в университет и в технологический институт.
Никонов только успевал раскланиваться. Он учился на третьем курсе института, и на вокзале у него оказалось немало знакомых студентов.
То и дело слышалось:
— А! Иван, здорово!