Литературные воспоминания
Шрифт:
Лоретто, славное своим собором и драгоценностию, в нем хранимой. Но, продолжая изложение не совсем твердых нравственных оснований моего
ветурина, я должен еще прибавить, что накануне я выразил ему желание ехать
один-одинешенек в карете и получил на то полное согласие его, заплатив
предварительно за все три остальные места условленную плату. Я был
действительно один в карете, когда мы тронулись от подъезда гостиницы, но, вероятно, ветурино размыслил, что желание мое принадлежит
варварских капризов капитала, которые можно не исполнять, хотя бы право на
них и было утверждено законным контрактом. У самых ворот города сын
ветурино, бойкий мальчик лет двенадцати, взятый им с собою для подмоги и для
приобретения опытности в ремесле, отворил дверцы кареты и впустил туда двух
калабрийских читадинов [(итал.— горожанин.], в весьма живописных костюмах, сказав мне с наглостию, обещавшей большие успехи в будущем: «Они до первого
города, синьор». Оказалось, что в мысли ветурино и его потомка первый город
37
был Рим, как, впрочем, и следует думать о нем всякому поэту и философу. Дело
еще этим не кончилось. У меня было грустное предчувствие, что и третье пустое
место будет вскоре занято,—так и случилось. Едва отъехали мы по шоссе
несколько сажен, как увидали на дороге в желтом, весьма неживописном и
потертом городском сюртуке молодого человека лет восемнадцати, с немецкой
физиономией, здорового, мускулистого и несколько робко поджидавшего нашего
подъезда. Это был бедный сапожный подмастерье из католических кантонов
Швейцарии, отправлявшийся в вечный город искать места в папской гвардии, после неудачных попыток прославиться где-нибудь в провинции. Он влез в
карету неуклюже, но уклончиво и стыдливо, словно чувствуя за собой какой-либо
проступок. Все места были заняты: я посмотрел в переднее оконце на ветурино.
Он сидел на козлах в круглой шляпе с большими полями, в коричневом плаще с
откидным капишоном и с длинным бичом в руке —спокойно, неподвижно и
хладнокровно, как будто жизнь и прошедшее его были чище зеркала, но молчание
и суровость его выражали все-таки некоторую стыдливость и точно говорили:
«Как быть? Мы живем этим». Только мальчишка его часто оборачивался назад и
кидал на меня сквозь оконце испытующий взгляд.
И началось долгое путешествие. Происходило это в самой средние
итальянской весны, в конце апреля месяца. Начало ее я застал в Венеции, но там
она имела совсем другой характер. Гете заметил, что Венеция город по
преимуществу красок. света, тени и ярких живописных противоположностей
[002]. В мое время полное весеннее солнце отражалось и играло на его
мраморных, разноцветных дворцах и соборах, на мозаиках их стен, на заливе, на
колоннах площадей,
массой... Это было ослепительно, почти невыносимо для северного глаза.
Довольно сказать, что даже и те архитектурные подробности, которые находились
в тени и вырезывались резкими очертаниями на плоскости целого здания, залитого солнцем, даже и они были еще пропитаны каким-то голубым светом, словно волновавшимся на поверхности их. В Анконе характер природы
изменился. Небо покрылось легкими белыми прозрачными тучами. В воздухе
было что-то нежное, пахучее и ласкающее, окрестности лежали в ровном, задумчивом освещении, и только изредка волны мягкого света пробегали по
виноградным и фруктовым садам. Ничто не раздражало глаза, но и ничто не
заслоняло самой дальней точки горизонта. Все пространство покрыто было не
туманом, а какой-то умеренно яркой пеленой, сохранявшей целиком очертания и
формы предметов, но сглаживавшей резкость всех линий. Первые отпрыски
Апеннин, вскоре показавшиеся нам, светились как перламутр, а дальние
водопроводы, являвшиеся иногда по сторонам на горизонте, словно были
написаны белой краской, несколько поблеклой от времени, по белому же, но
свежему полю неба. Нега и томление выражались на всем, куда вы ни обращали
взор, и вы невольно чувствовали, что при таких днях все должно зреть в земле и
многое подыматься в сердце человека. Когда около полудня я всходил пешком на
гору, где красовалась Лоретто со своим собором и дворцом, долина, которую мы
только что миновали, выступала шаг за шагом перед глазами, со всеми ее белыми
каменными хижинами, разбросанными так, как будто они упали с неба и
38
рассыпались между виноградных кустов и фруктовых деревьев. Горы составляли
окраину долины, и все вместе погружено было в такую возбуждающую,
томительную тишину, в такое мертвое и вместе страстное молчание...
Миновав Лоретто, мы стали подыматься у Серравале на Апеннинские горы.
Я большей частию шел пешком. Изредка перепадал теплый дождь, ужасно
пугавший итальянцев, которые, как все южные народы, боятся дождя. На всякой
покатости ветурино останавливался, оглядывался по сторонам и, завидев вдали
волов, уже приготовленных заранее для подмоги проезжающим, кричал:
«Buovi...» (Волы — итал.).
Мальчик-пастух издалека выговаривал себе байок (две копейки ассигн.) за
труд, потом лениво приводил волов, припрягал к нашим лошадкам, и мы
тащились вверх. Случалось, что горы готовились запереть нас со всех сторон, врезывались одна в другую и загораживали дорогу, но белая шоссейная полоса