Литературные воспоминания
Шрифт:
Альпах, еще недавно мною покинутых; это было просто словно окаменелое, широкое море, где каждая волна приобрела самостоятельность, отразилась
живописно на другой, а последняя уже слилась с белесоватой полосой неба.
Оттенок вечерней зари, пробивавшейся сквозь облака, бросал на дальние
вершины яркий, багровый свет и оттенял сильнее ближайшие к нам. Я хотел что-
то сказать сопутнику моему, но его не было возле меня. В это время подъехал
40
ветурино и строгим голосом приказал
за мной прыгнул в карету и пропавший мой спутник. Он с торжеством держал в
руке пучок полевых цветов, набранных им в горах, и, подавая его мне, сказал
отлично громким голосом, как обыкновенно говорят итальянцы иностранцу, на
способность понимания которого не совсем надеются: «Положите, положите—
эти цветы, эти цветы— в книжку свою, книжку свою — и когда будете в Рушии, у
себя,—вспомните о них». Я положил цветки в путеводитель Муррая, где они и
теперь у меня покоятся.
Что касается до швейцарского подмастерья, то это был пария нашего
общества. Все мои сопутники чувствовали себя по состоянию и гражданскому
положению выше бедного юноши и оказывали ему совершенное невнимание; только один я отводил ему душу несколькими немецкими фразами,
погружавшими его постоянно в какой-то трепет. Застенчивость и робость его
были непобедимы. Он не конфузился только тогда, когда спал, а спал он много в
карете и спал уже совершенно откровенно. Раскинувшись прямо и по сторонам, он делался тогда почти единственным хозяином кареты, предоставляя в ней
товарищам своим, как будто из милости, кой-какие уголки. Вероятно, ветурино
принял его в число сопутников за совершенную безделицу, потому что смотрел на
него и обращался с ним постоянно с презрением. Следуя привычкам своей
родины, молодой швейцарец почти никогда не шел по шоссе, а большей частию
карабкался целиком по горам и всегда опереживал возницу, строго
придерживавшегося прямой линии. Раз, когда он, выскочив из кареты, прямо
полез на скалу, я видел, как ветурино бросил на него невыразимо саркастический
взгляд и произнес сквозь зубы, точь-в-точь как Лаблаш в «Севильском
цирюльнике»: «Che bestia!» (Экой скотина! (итал.).
Таким образом, за час до солнца, когда в горах еще волновалась сырость
весенней ночи, начинали мы путешествие, закутываясь в свои шинели и
прижимаясь к своим уголкам; но мало-помалу с возрастающей теплотой дня, иногда очень ярко показывавшегося из-за вершин, сбрасывали шинели вместе с
последними остатками дремоты. Тогда останавливались мы в какой-нибудь
горной котловине, у подъезда одной из тех каменных хижин, построенных из едва
обтесанного булыжника,
там и все свои нужды,— и завтракали. Часто случалось мне смотреть, сидя перед
уединенной гостиницей, на клочок неба, видимый из ущелья, и любоваться
облаками, которые пробегали вверху, точно китайские тени, свертываясь на узком
полотне и оставляя по скату гор там и сям оторванные куски и точки прозрачного
тумана. Иногда въезжали мы обедать и отдыхать в средневековое местечко, с
мрачной башней у моста, перекинутого через обрыв, с романским собором в
середине и с остатками полуразрушенного замка в конце, где еще иногда
сохранялся аристократический донжон (донжон (франц.— donjon) — башня). И
чем грознее казалась наружность такого местечка, тем сильнее действовало
сонное, мертвое спокойствие, царствовавшее на его улицах. Казалось, шумная
средневековая жизнь отошла отсюда для того, чтоб оставить за собой пустоту, изредка наполняемую порывами современной жизни, которая иногда мгновенно и
41
бурно проносится над этими местами, позабытыми историей, и снова покидает их
на сон и невозмутимую тишину. Было что-то соответственное между нашим
медленным, ленивым путешествием и этой летаргической жизнью, которая не
заботится о времени, не бегает за ним с судорожной страстью, как остальная
Европа, и равнодушно дает ему течь мимо себя... Как будто сам переживаешь это
душевное состояние и радуешься, что мог испытать его. Невыразимое
наслаждение доставляли мне те счастливые долины, которыми перерезываются
Апеннины, оставляя в воображении одно воспоминание своих садов. Читатель
может найти в прекрасной книге мистер Миттермайера об Италии описание
замечательно человеческих, мягких отношений между владельцами земель в этой
стране и их фермерами, между фермерами и их работниками, отношения, удалившие язву сословной вражды, которою страдает Западная Европа [003]. Все
эти долины, разбитые на множество владельческих кусков, с их загородами, виноградниками, полями, садами, — живут как будто одновременной жизнию на
всех своих точках. При спуске с горы видны на далекое пространство плоские
кровли разбросанных хижин; присутствие человека с его трудом, заботами и
радостями чувствуется, так сказать, во всех сторонах картины и дает ей
совершенно особенный смысл. Каждая подробность ее словно говорит не только
за себя, но и за человека, а все вместе представляется как восхитительный пейзаж
и как покров, скрывающий мысль. Олицетворение само напрашивается здесь на
каждом шагу. Помню необычайное впечатление, произведенное на меня чудной