Литературные зеркала
Шрифт:
Да разнесете вы эти слова в пух и прах - и потому, что они дышат талантом (по сравнению с любезной вам казенной серятиной), и потому, что они враждебны вам, ненавистны по существу, и потому еще, что не знаете вы, чьи они, и когда вам подскажут, ухватитесь, как тонущий за соломинку: "Это же Маркс ранний, несовершеннолетний, так сказать..."83
Слова Маркса о свободной печати как о зеркале, в котором народ видит самого себя,- закономерная и безусловная кульминация (а то и развязка) любых логических выкладок по проблемам публицистической истины и искренности. Ибо самые изощренные аллегории да иносказания, содержащие в своей конструкции зеркало, провозглашают одну-единственную мысль, простую, как дважды два - четыре: публицистика существует ради правды, публицистика
Возведение некоего тезиса в ранг кульминации - культовый акт, граничащий с закладкой монумента или подготовкой пьедестала. А публицистика - хотя и зеркало, но не стационарное, статичное, застывшее в золоченой раме своей важности, а живое, струящееся, то забывающее о своей исповедальной сути, то вспоминающее ее со страстной силой, когда в ход идут самые осязаемые оптические аргументы, вплоть до сказочных пушкинских дотелевизионных телевидений. Или до кантовских антитез, или до гротесковых, чуть ли не щедринских асимметрий...
Современная публицистика активно фиксирует диссонансы и дисбалансы в осуществлении социальной справедливости, результатом коих становится деформация системы "преступление - наказание". Преступниками вдруг оказываются те, кому по роду занятий надлежит наказывать. И они наказывают невиновных. Отстаивая свою свободу, или правоту, или даже жизнь, невиновные становятся обвинителями. Недавние обвинители садятся на скамью подсудимых. И так далее, и тому подобное. По ходу публицистического анализа меняется квалификация самого понятия "преступление", о чем ярко свидетельствует очерковая повесть Ю. Аракчеева "Пирамида", раскрывающая непридуманные абсурды юриспруденции (такого заскорузлого идиотизма и оголтелого, хамского надругательства над истиной, законом, человечностью - не придумаешь; все это гиперболично до крайнего гротеска). Пародия на правосудие- тема первой части - продолжается во второй части пародией на прессу, с этой двойной бухгалтерией застойного периода, когда говорить правду о неправде дозволялось только мысленно, зато неправда печатного слова, теоретически отвергаемая, была на практике в чести - ив чести была только она.
Слово "пародия", фигурирующее здесь как бы в переносном, метафорическом значении, на самом-то деле напрямую характеризует изобразительный принцип "Пирамиды": чередование узнавания ("до чего похоже показывает парень механику судопроизводства!") - и остранения ("только можно ли считать судопроизводством эту вакханалию нелепиц, выдумок, фальсификаций!").
И, конечно же, симметричная композиция повести "подпирает", поддерживает ее пародийную ориентацию: реальным уголовным ужасам первой половины зеркально соответствуют "идеологические" страсти второй. В смысле: каков поп, таков и приход - или, вернее, наоборот: каков приход, таков и поп.
Грех, великий грех эстетствовать, когда народ страдает, постигая двойственность своей былой жизни: строили одно, построили другое, видели в сатане - всевышнего, в дьявольских наваждениях - реализацию идеалов. И теперь, в дни перестройки, медленно идет выздоровление; в рассветном луче распадаются призраки, "засвечиваются" оборотни. Процесс непростой, мучительный: былые критерии отрываем от себя с кровью. Поистине шекспировская, шейлоковская операция - отрывать себя от себя.
На этом фоне литературоведческие витийства воспринимаются как кощунственная попытка совместить священнодействие с бухгалтерией. Воспринимаются, впрочем, натурами излишне реактивными. Вообще-то анализ, рассуждение, медитация - отнюдь не антиподы глубокого чувства, будь то любовь, или гнев, или страдание.
И сейчас вполне правомерно ожидать: вслед за раздорами и раздумьями наших народных депутатов начнется бурный рост аналитической литературы социального толка, в частности политического и детективного романов, которые исходно запрограммированы на симметрии: добро - зло, сыщик преступник, преступление - наказание, истина - ложь. В новых условиях эта дихотомическая конструкция наверняка будет применена к социальным, международным -
Формула "теневые стороны действительности" приобрела в нашей критике обкатанную гладкость и простоту: понятное, мол, дело, не бывает положительного без отрицательного, не бывает светил без пятен, и вообще "наряду с достижениями имеют место также отдельные недостатки". "Галочка" поставлена, полнота мира обеспечена - можно двигаться дальше к стопроцентному эстетическому покорению вселенной.
Сегодня обращение к теневым сторонам действительности влечет за собой буквализацию метафоры "теневые стороны" - она переходит ныне на ту терминологическую ступень, где безмятежные слова искусствоведческих рассуждений (допустим, об импрессионизме, о Ренуаре и Мане) становятся вдруг категоричными заклинаниями уголовного кодекса. Пока мы твердим: "теневые стороны", "теневые явления", "теневые участники" - в жизни мало-помалу формируются контуры обширной социальной структуры, соотносящейся с нашей политической реальностью, как, к примеру, теневой кабинет министров в Великобритании соотносится с правящим кабинетом. Эта аналогия, кстати, более сущностна, чем может показаться с первого взгляда, потому что речь идет о настоящей - да к тому же яростной, ожесточенной оппозиции нынешнему курсу. И "базис" у нее есть, твердая материальная основа, именуемая - в той же цветовой и смысловой гамме - "теневая экономика" (а ей неизбежно сопутствуют еще и "теневая мораль", и "теневая педагогика", и "теневая эстетика", и много всего и всякого иного "теневого").
Социальные пороки, выпрыгнувшие этаким рыкающим львом из публицистики в наши будни, стремятся - и порою небезуспешно - "отоварить" андерсеновскую аллегорию. Тень захватывает "управление" своим хозяином - вот их цель, вот на что они покушаются.
НЕ ВСЕ-ТАКИ, А ИМЕННО!
Всякая деталь, проходящая по ведомству сознания, от статьи до статьи претендует на родство с зеркалом, а каждый "кусок" и всплеск материи, реальности - напрашивается на должность "позера", "натурщика", того, кто перед зеркалом стоит, в его таинственные воды окунается... Но не будем забывать, что эта моя книга - об искусстве, а искусство, как говорили мне тысячи собеседников, скептически относящихся к зеркалу,- это все-таки зеркало. И не все-таки, а именно!
И кто знает, не у зеркала ли оно берет свою творческую активность, свою волшебную способность воздействовать на жизнь, которую так поэтично показал в одной из своих сказок Марсель Эме. Напомню ее содержание: две девочки, Дельфина и Маринетта, рисуют своих друзей - животных соответственно своему видению, а на следующий день встречаются у себя во дворе со странными видениями: осел - на двух ногах, лошадь, уменьшившаяся до размеров петуха, волы, обратившиеся в невидимок с рогами, и т. п. И мотивировка: "Девочки... поняли, почему все так произошло: сегодня утром они рисовали с таким усердием, что их представления о тех, кого они хотели запечатлеть, перешли на живые модели; ...со своей стороны, животные приняли все происходящее на лугу так близко к сердцу, они так долго и обстоятельно все обдумывали, что их новый облик быстро стал реальностью". Искусство, воображение, слово наделены волшебной способностью влиять на жизнь...
Свободной прессе наших дней, зеркалу народных представлений о мире, такая сила воздействия на действительность нужна позарез.
Не каждому приятно знать правду о себе? На сей счет притча Бодлера предлагает нам следующие соображения:
"Безобразный человек входит и смотрит в зеркало.
– Зачем вы смотрите в зеркало, вам ведь неприятно видеть себя?
Безобразный господин отвечает мне:
– Сударь, согласно бессмертным принципам 1789 года все люди равны в правах; следственно, я обладаю правом смотреть в зеркало; а с удовольствием или с неудовольствием - это уже дело только моей совести.