Литературный путь Цветаевой. Идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи

Шевеленко Ирина

…я день (у стола, без стола, в море, за мытьем посуды – или головы – и т. д.) ищу эпитета, т. е. ОДНОГО слова: день – и иногда не нахожу – и – боюсь <…> – что я кончу как Шуман, который вдруг стал слышать (день и ночь) в голове, под черепом – трубы en ut bemol – и даже написал симфонию en ut bemol – чтобы отделаться – но потом ему стали являться ангелы (слуховые) – и он забыл, что у него жена – Клара, и шестеро детей, вообще – всё – забыл, и стал играть на рояле – вещи явно-младенческие, если бы не были – сумасшедшие. И бросился в Рейн (к сожалению – вытащили). И умер как большая отслужившая вещь (СС7, 293–294).

Ни нарушить свою ригористическую творческую этику, ни найти

путь к источнику прежней поэтической силы Цветаева не может. В 1935 году она бросает работу над поэмой «Певица». «Вещь остается неоконченной, ибо – пустая (случайная) тема: та же, что в Переулочках, но несравненно бледнее» 539 , – записывает Цветаева. Едва ли еще недавно тема «Переулочков», тема «дьявольского соблазна» искусства, показалась бы ей «пустой» или «случайной». Теперь она такова, и такова именно потому, что «несравненно бледнее» и переживается и воплощается. Нельзя и тут не увидеть контраста с прозой: написанный в этом же году «Черт» – апофеоз той же темы – исполнен истинной силы и яркости.

539

РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 26, л. 78.

Следом за «Певицей» бросает Цветаева и работу над поэмой «Автобус» (начатой еще в 1934 году) 540 . Под беловиком фрагментов поэмы в беловой тетради оставлена следующая запись: «Мечта – кончить. – Их танец. – Кафэ может быть под вишней. – Потом дать погасание. Вся гасну… (в свою особость.) – Гремя подходил автобус. Т'aк, по крайней мере, т'a боль будет иметь смысл» 541 . Поездка на автобусе оказывается в поэме развернутой метафорой жизни; спутник, которого героиня обретает в этой поездке, с которым вместе открывает «ворота в счастье», в последней части вдруг катастрофически «меняет облик»:

540

О структуре и темах поэмы см.: Ревзина О. Г. Цикл «Куст» и поэма «Автобус».

541

РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 7, л. 134 об.–135.

И какое-то дерево облаком целым —– Сновиденный, на нас устремленный обвал…«Как цветная капуста под соусом белым!» —Улыбнувшись приятно, мой спутник сказал.Этим словом – куда громовее, чем громомПораженная, прямо сраженная в грудь:– С мародером, с вор'oм, но не дай с гастрономом,Боже, дело иметь, Боже, в сене уснуть!<…>Мародер отойдет, унося по карманам —Кольца, цепи – и крест с отдышавшей груди.Зубочисткой кончаются наши романыС гастрономами.Помни! И в руки – нейди!(СС3, 756–757)

Скорее всего, справедливо предположение, что источником «той боли» действительно является Пастернак 542 и что именно «гастрономические» образы из «Второго рождения» послужили Цветаевой способом зашифровки фигуры «спутника». Именно поэтому почти невероятным представляется, невзирая на высказанное Цветаевой желание, окончание ею этой поэмы. Так расправляться с собственным мифом о человеке, отношения с которым сыграли ни с чем не сравнимую роль в ее жизни и творчестве, было бы именно с творческой точки зрения деструктивным. Самый замысел поэтического развенчания Пастернака свидетельствовал более всего об остроте творческого кризиса с его опустошающими чувствами «негодования и горечи».

542

О «пастернаковском» подтексте в поэме писали: Гаспаров М. Л. «Гастрономический» пейзаж в поэме Марины Цветаевой «Автобус» // Гаспаров М.Л. Избранные труды: В 3 т. М.: Языки русской культуры, 1997. Т. 2. С. 162–167; Ронен О. Часы ученичества Марины Цветаевой // Новое литературное обозрение. 1992. № 1. С. 177–190; Ельницкая С. О некоторых особенностях

цветаевского анти-гастрономизма и неприятия «строительства жизни» в ее лирике 1930-х годов // Ельницкая С. Статьи о Марине Цветаевой. С. 174–253.

Ни один из крупных поэтических замыслов, существовавших у Цветаевой в 1935 году, уже не реализовался. От замысла поэмы о Марии Вечере остались незначительные отрывки 543 , к замыслам о Наполеоне на Св. Елене 544 и конце Шумана 545 Цветаева, по-видимому, так и не приступила. Настойчивый поиск опоры для собственной творческой фантазии в историях чужих жизней подтверждал, среди прочего, оскудение лирического русла.

543

РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 11, л. 4–5.

544

См. упоминание: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 26, л. 97 об.

545

См. упоминание: Там же, л. 87 об.

Внезапный на этом фоне лирический взрыв, которым обернулась для Цветаевой начавшаяся в конце июля 1936 года переписка с молодым поэтом Анатолием Штейгером, был настоящим творческим чудом. Читая письма Цветаевой к Штейгеру, трудно не поддаться ощущению, что весь процесс конструирования романа с далеким корреспондентом был для нее полуосознанным самопогружением в состояние дежа вю. Ведь именно из таких переписок и рождалась лучшая цветаевская лирика 1920-х годов, и теперь, когда последние всплески той лирики остались в далеком прошлом, соблазн пережить еще раз прежнее чувство собственной творческой силы оказывался непреодолимым. Одно из прекраснейших в поздней лирике Цветаевой стихотворений открывало штейгеровский цикл:

Ледяная тиара гор —Только бренному лику – рамка.Я сегодня плющу – проборПровела на граните замка.Я сегодня сосновый станДогоняла на всех дорогах.Я сегодня взяла тюльпан —Как ребенка за подбородок.(СП, 451)

Чувство к «бренному лику» (фотографическому изображению на фоне Альп) переносилось на «плющ», на «сосновый стан», на бутон тюльпана, – заполняя пространство вокруг героини образами воображаемого возлюбленного. Точно так же растворяла себя в природных образах сама Цветаева, передавая им свое чувство:

Всей Савойей и всем Пиемонтом,И – немножко хребет надломя —Обнимаю тебя горизонтомГолубым – и руками двумя!(«Стихи сироте», 2; СП, 452)

Шесть стихотворений к Штейгеру (и набросок седьмого, оставшегося незаконченным) были написаны одно за другим менее чем за месяц, в августе – сентябре 1936 года. Тем более резким было поэтическое молчание, вскоре после этого воцарившееся в творчестве Цветаевой на два года. С осени 1936 до сентября 1937 года она последовательно работала над тремя крупными прозаическими текстами: «Мой Пушкин», «Пушкин и Пугачев» и «Повесть о Сонечке». После окончания последней (дополнения во вторую часть, впрочем, вносились и в 1938 году) почти единственным занятием Цветаевой стало приведение в порядок своего архива перед ставшим неизбежным отъездом в СССР.

«Отказ»

В марте 1936 года Цветаева писала своей многолетней пражской корреспондентке А. Тесковой:

Живу под тучей – отъезда. Еще ничего реального, но мне – для чувств – реального не надо.

Чувствую, что моя жизнь переламывается пополам и что это ее – последний конец.

Завтра или через год – я всё равно уже не здесь («на время не ст'oит труда»…) и всё равно уже не живу. Страх за рукописи – чт'o-то с ними будет? половину – нельзя везти! а какая работа (любовь) – безумная жалость к последним друзьям: книгам – тоже половину нельзя везти! – и какие оставить?? – и какие взять?? – уже сейчас тоска по здешней воле, призрачному состоянию чужестранца, которое я так любила (stranger here 546 ) <…>.

546

чужой/чужая здесь (англ.); в оригинале – неверная орфография («hear»).