Литературократия

Берг Михаил Юрьевич

Поэтому, если произведения, не работающие на утопический дискурс, все-таки попадали в поле литературы, соответствующие манипуляции позволяли понизить актуальность их воздействия. Основной закон эстетической цензуры: если разрешать, то в самый неподходящий момент, и именно так и в такой последовательности, чтобы главное, центральное произведение автора оказалось дезавуированным.

(Несколько характерных примеров принципиально отложенного знакомства с произведениями, которые, получая статус «беспощадного приговора буржуазному миру», были, однако, предложены читателям с ощутимым опозданием. «Улисс» Джойса: опубликован в 1922-м, перевод отдельных глав в журнале «Интернациональная литература» в 1935–1936 годах (публикация прервана, переводчик репрессирован), полная публикация на русском в 1993 году. Кафка (1883–1924) — первая книга переводов рассказов и романа «Процесс» -1965 год, роман «Замок» — только в 1990-м. Беккет — пьесы публикуются с опозданием на несколько десятилетий, а проза (романы «Малой», «Мэллон умирает», «Безымянный») в 1994-м (спустя 50 лет после написания). Список может быть продолжен. Борхес, Сартр, экзистенциализм, «новый роман» адаптируются полем литературы только в период минимальной или сниженной актуальности. Характерно, что приведенные примеры касаются произведений, в которых нелегитимной является «эстетика», интерпретируемая как «нереалистическая».) Неуклонно срабатывающий предохранитель эстетической цензуры позволяет

определить границы и статус поля культуры, организованного по принципу воспроизведения иллюзорной реальности. За границами поля оказывались произведения, относящиеся к истории homo descriptus¹²¹ и неизбежно разрушавшие «инфантильное незнание своей инфантильности», ибо способствовали раскрытию механизмов воспроизведения той реальности, что являлась симуляционной по сути¹²².

Утопический дискурс, воплощенный письменным проектом революции, по Лотману, соответствовал бинарной структуре русского универсума. Тернарные структуры, свойственные европейским культурам, обладают механизмами, препятствующими воплощению утопических устремлений. Поэтому в западноевропейской культуре любая, казалось бы разрушительная, революция сохраняет, однако, определенные ценности предшествующего периода, меняя только их позиции в социальном пространстве: одни ценности из доминирующих становятся доминируемыми и наоборот. «Напротив того, идеалом бинарных систем является полное уничтожение всего уже существующего как запятнанного неисправимыми пороками» (Лотман 1992: 258). Потому что, если тернарная система стремится приспособить идеал к реальности, то бинарная пытается воплотить утопию. В бинарных системах взрыв охватывает все социальное пространство, и «первоначально он привлекает наиболее максималистские слои общества поэзией мгновенного построения „новой земли и нового неба“, своим радикализмом. Цена, которую приходится платить за утопии, обнаруживается лишь на следующем этапе» (Лотман 1992: 258).

Однако то, что Лотман обозначает в виде цели, «привлекательной для максималистских слоев общества», и называет «поэзией», на самом деле является ставкой и инструментом конкурентной борьбы в социальном пространстве за обладание и перераспределение политической и символической власти. Воплощенная или воплощаемая утопия — источник превращения символической власти в политическую, для чего утопия должна воплотиться в физическом пространстве. Утопический реализм действительно во многом соответствовал основным интенциям русской культуры, самоопределявшейся в пространстве между утопией и реальностью. Мечтая постичь реальность, русская культура тяготела к утопии; на словах прокламируя любовь к реализму, она отдавала предпочтение тому, что вводило в заблуждение¹²³. Реализм был мечтой, утопия казалась реальностью, поэтому любое упоминание реализма требовало уточнения, отрицающего то, что уточнялось («критический» реализм, «романтический», «фантастический», «магический» реализмы есть разные грани этого уточнения¹²⁴). Реализм был идеологической константой русской культуры, потому что сама реальность имела статус миража. Даже обэриуты, чья практика представляет собой наиболее радикальное и последовательное противостояние реализму, в самоназвании — «Объединение реального искусства» — присягают на верность идеологическому фетишу русской культуры¹²⁵.

Соцреализм лишь стадия многовековой программы поиска наиболее убедительного и действенного соотношения между реальностью и утопией в утопическом реализме русской культуры¹²⁶. Но для того, чтобы символическая власть превратилась в политическую, социальное пространство должно было воплотиться в физическом пространстве.

Согласно Бурдье, любое социальное пространство стремится преобразоваться более или менее строгим образом в физическое пространство вплоть до искоренения или депортации некоторого количества людей¹²⁷. На самом деле любое физическое пространство повторяет в своих пространственных оппозициях структуру социального пространства: так, храм и университетская аудитория разделены на внутренние части (в храме — алтарем, в аудитории — кафедрой), соответствующие не только разделению труда, но и иерархическому положению находящихся в нем. А в иерархическом обществе вообще не существует пространства, которое не было бы иерархизировано и не выражало бы иерархии и социальные дистанции иногда в буквальном, но чаще в замаскированном виде, соответствующем проявлению социальных реальностей в физическом мире. Разделение города на престижные и непрестижные районы, центр и периферию, памятники, поднятые на пьедестал и подавляющие размером, и т. д., все это говорит о том, что «физическое пространство есть социальная конструкция и проекция социального пространства, социальная структура в объективированном состоянии <…>, объективация и натурализация прошлых и настоящих социальных отношений» (Бурдье 1993: 40).

Однако воплощение социального пространства утопии в физическом пространстве потребовало применения специфических механизмов перекодирования, одним из инструментов которого стал социалистический реализм. «„Социалистический реализм“ <…> был двойным симулякром, поскольку он и создавал образ гипер-реальности, и сам был ее составной частью, — подобно тому, как зеркало входит в интерьер и одновременно удваивает его. Но в такой же мере и вся социалистическая реальность была социалистическим реализмом, поскольку выступала как образ и образец самой себя» (Эпштейн 1996: 168).

Процесс превращения физического пространства в проекцию социального привел к широкомасштабной операции «искоренения и депортации некоторого количества людей», операции, названной Бурдье дорогостоящей, но неизбежной ввиду сопротивления физического пространства, не приспособленного для выявления очертаний утопии¹²⁸. Непосредственно в поле литературы с конца 1920-х годов были зарезервированы позиции для тех, чья стратегия состояла в активном удвоении утопической гиперреальности, и тех, кто не умножал гиперреальность, но и не препятствовал самому процессу, то есть занимал пассивную позицию, обозначенную термином «попутчики»¹²⁹. При этом дифференциация учитывала не столько позиции агентов в поле идеологии или поле политики (поскольку здесь никаких иных легитимных позиций, кроме верноподданнических, уже не оставалось), а факультативные позиции в поле культуры. Причем обнаруживали себя эти позиции не в конкурентной борьбе суждений (так как литературно-эстетические, а тем более политические дискуссии перестали быть легитимными), а непосредственно в литературных практиках, противостоящих утопическому реализму.

Антиутопизм «попутчиков» имел психо-историческое и антропологическое основание, но проявлялся только в соответствующей позиции в поле литературы. Еще в 1922 году в статье «Конец романа» Мандельштам пишет о кризисе рационалистической, психологической прозы, делающей ставку на личность, характер героя и его биографию, а также о несостоятельности притязаний романных форм отражать новое время. Мандельштам утверждает, что законы, по которым строится пространство психологического романа, определяемое поступками героя и авторской мотивировкой этих поступков, не совпадают с правилами, по которым агент существует в социальном пространстве. Аргументы Мандельштама касались неправомочности антропоморфной структуризации реальности в обстоятельствах «могучих социальных движений и массовых организованных действий», нивелирующих ценность индивидуальных отличий и оправданность противопоставления себя социуму. Мандельштам не пользуется категориями типа «психо-историческая энергия» или «символический капитал», но когда он объясняет, что обоснованность романных форм уменьшается в том же темпе, с каким падают акции личности в истории, потому что для романа «роль личности в истории служит как бы манометром, показывающим давление социальной атмосферы»¹³⁰, Мандельштам тем самым фиксирует затруднительность для романных форм присваивать и перераспределять культурный и символический капитал, накопленный в результате биографического опыта, так как «отдельной судьбы», не зависящей от институциональной структуры социального пространства, больше не существует. Фиксируется и зияющее отсутствие соответствия между возможностями психологической интерпретации и новым психо-историческим состоянием человека письменного, ибо «интерес к психологической мотивировке <…> в корне подорван и дискредитирован наступившим бессилием психологических мотивов перед реальными силами, чья расправа с психологической мотивировкой час от часу становится более жестокой» (Мандельштам 1987: 75). Мандельштам обосновывает зависимость дискурса власти от утопий, воплощаемых массовыми обществами, лишившими другие утопии (в частности, утопическое представление о безусловной ценности личности¹³¹) властных притязаний, тем, что психология уже не обосновывает «никаких действий», ввиду чего современный роман сразу лишился опоры на фабулу.

Мандельштам был не единственным, кто доказывал, что психологизм как способ отображения реальности заменяется более содержательным и социально ориентированным понятием «приспособления» к законам массового общества; так, Тынянов фиксировал исчезновение самого жанра романа, уточняя: «Стерлась психологическая повесть, с героем, который думает, думает. Психологическая нагрузка перестала быть нужным стержнем — она стала просто грузом»¹³². А Борис Эйхенбаум утверждал, что попытки «строить роман на нашем современном бытовом материале неизменно оканчиваются неудачей», потому что «декорация эпохи налицо, но людей нет — есть актеры» (Эйхенбаум 1969: 450–452). «Людей нет» — означает исчезновение того психотипа, который фигурировал в качестве протагониста психологического романа XIX века, аккумулировал психо-историческую энергию, перераспределяемую читателем, пока другие социальные и антропологические ориентиры не понизили ценность реальной биографии и психологическую мотивацию поступков до уровня, когда операция обмена становится проблематичной. Поэтому «в декорациях новой эпохи» естественно чувствуют себя только актеры, исполняющие роль потерявшего доминирующее положение психотипа в утопическом антураже совдействительности¹³³. Но то, что на языке анти-утопического протеста интерпретировалось как «фальшь», в пространстве письменного проекта революции уже осуществлялось как «метод правдивого, исторически конкретного изображения действительности»¹³⁴.

Далеко не сразу в поле идеологии был выработан тот язык, который был бы для него наиболее репрезентативным — поначалу претензии авангарда на представительство в искусстве новой реальности встречали сочувствие, пока вместе с процессами структурирования социального пространства не пришло понимание, какой именно письменный проект должен быть реализован. По Эпштейну, советская идеология сделала ставку на реализм, потому что перед ней стояла задача семиотизации всей реальности; реальность должна была быть заменена текстом. Романтизм или сюрреализм не годились для этой цели, поскольку сами создавали свои реальности — идеальные, визионерские, духовные, подсознательные. Только реализм мог до такой степени слиться с реальностью, что-бы целиком претворить ее в себя, поглотить без остатка. Реализм при этом интерпретируется не «как верное отражение» или копия, сосуществующая с реальностью, а «как машина ее замещения, переработка реальности в ее знак и образ при устранении самого подлинника. Реализм переходит в реальность по мере ее преобразования — реальность сама становится реализмом, т. е. текстом о реальности» (Эпштейн 1996: 168). То, что Эпштейном обозначается как «машина замещения реальности и переработка реальности в знак», не совсем точно фиксирует процесс проявления проекции социального пространства в пространство физическое, а замечание об «устранении подлинника» делает сам процесс фантасмагорическим, в то время как ситуация перенесения социальных отношений в плоскость физического пространства инициировалась потребностью превратить символическую власть в политическую власть над конкретными, физически существующими агентами. Просто символическая власть, не имеющая шанса быть претворенной во власть реальную, не является ставкой и инструментом конкурентной борьбы, позволяющим присваивать не только символический и культурный, но также политический и экономический капиталы¹³⁵.

Поэтому утверждение, что разница между «критическим» реализмом XIX века и социалистическим реализмом соответствует отличию копии от симулякра, должно быть откорректировано обозначением цели и инструментов процесса создания копий и симулякров. Жиль Делез, рассуждая о покушении подражания на оригинал, замечает, что копия — это образ, наделенный сходством, тогда как симулякр — образ, лишенный сходства¹³⁶. Симулякр — адресное послание, он не существует без наблюдателя, конституирующего его как реальность, потому что не в состоянии «охватить те огромные масштабы и глубины, которые несет в себе симулякр. Именно в силу такой неспособности у наблюдателя и возникает впечатление сходства. Симулякр включает в себя и дифференциальную точку зрения. Наблюдатель становится частью самого симулякра, а его точка зрения трансформирует и деформирует последний. Короче говоря, в симулякре присутствует некое умопомешательство, некое неограниченное становление» (Делез 1998: 336). Но для того, чтобы стать убедительным, симулякр должен быть построен особым образом. Уточнение Одуара, касающееся конструкции симулякра, показывает, как утопический реализм советской литературы смог вызвать у наблюдателей массовое умопомешательство, в результате чего иллюзия была интерпретирована как реальность. Для Одуара симулякр — конструкция, включающая угол зрения наблюдателя так, что в любой точке, где находится наблюдатель, воспроизводится иллюзия. Иначе говоря, симулякр тем более убедителен, чем более тотален. Именно по — этому утопический реализм становится не одним из возможных стилей, а тотальным, всепоглощающим письменным проектом, подменяющим собой все поле жизни. А для того чтобы иллюзия была принята за реальность, «акцент делается не на определенном статусе небытия, а, скорее, на этом едва заметном разрыве — на едва заметном искажении реального образа, происходящем в точке, занятой наблюдателем»¹³⁷.