Литерный эшелон
Шрифт:
Предложил:
– Выпьем… Верно, я бы мог произнести гениальную речь, да жаль печени. Скажу только, что все мы – профессиональные гости на этой земле и все что у нас действительно есть, что у нас не отнять – это прошлое. И кем бы мы были без прошлого?
– А как же будущее? – улыбнулся Грабе… – Уверенность в завтрашнем дне?..
– Уверены ли вы в завтрашнем дне? Каким вы вовсе представляете это… Завтрашнее дно?..
Может, будущее для нас уже закончилось, размоталось без остаточка, и далее – только смерть…
– Что вы там такое неспокойное пьете? – вмешалась Алена. – Да что вы такое говорите! Вам же еще жить и жить!
Настроение оказалось безнадежно испорченным задумчивостью. Благо уже пора было и расходиться.
Алена предложила гостям остаться переночевать, но согласился только Брусин. Он глазами указал на Сабурова и его спутницу, дескать, надо их оставить. Андрей ответно кивнул: надо.
Распахнулась дверь, Сабуров со спутницей и Грабе шагнули в мартовскую метель. В небе ежесекундно заметаемая пургой висела полная луна. В ту ночь она выглядела злой, колдовской, словно глаз надзирающий за миром.
Андрей долго стоял на пороге своего петербуржского дома и глядел, как в темноту, к станции извозчиков удалялись три фигуры. Снег заметал их следы. Ветер качал фонари, и в такт с ними качались многочисленные тени идущих.
Открылась еще одна дверь, и из зала Алена позвала:
– Андрюша, не стой на холоде, простынешь… Да и спать уже пора.
– Пора, – согласился Андрей.
Это был последний раз, когда Андрей видел Аркадия Петровича.
Сабуров оказался прав: Грабе не стало через три недели.
…Он погиб совершенно глупой, бесполезной смертью. Казалось, подобный человек не может сгинуть без толку, не оказав своею гибелью какой-то величайшей услуги человечеству.
Но вышло совсем иначе. Он ехал вместе со своим шофером на «Рено» вдоль линии фронта, когда начался артиллерийский налет. Двадцатиодносантиметровый «чемодан», выпущенный из «Мёрзера» наугад, разорвался совсем рядом с авто. Взрывной волной шофера выбросило через лобовое стекло, и он отделался только контузией. Зато его пассажир превратился в кровавое месиво, одетое в ошметки генерал-майорского мундира.
Его похоронили тут же, на военном кладбище. Скоро территорию заняли немцы, после она еще много раз переходила из рук в руки. Как следствие, за кладбищем никто не следил, могила пришла в ветхость и вовсе стерлась с лица земли.
От Грабе не осталось никакого следа на земле.
Будто и не было человека.
Одинокое пиршество
Буквально за квартал от квартиры Данилиных свое одинокое празднество вел другой человек.
По поводу выходного дня не спал и пил большевик Павел Оспин.
Отчего-то именно такие дни все труднее было пережить.
И будто бы жизнь его изменилась.
Для этого понадобилась начавшаяся война.
Ранее от скуки и безнадеги в сердцах Павел призывал ее. Так иногда призывают черта прибрать неугодную вещь или человека, отлично понимая, что черт не явится, да и имущество терять не хочется.
Еще можно было бы принять войну небольшую, навроде турецкой или там японской. Но тут громыхнуло так, что верно у святых на небесах слетели нимбы.
Полыхнула почти вся Европа, затем затрясло весь остальной мир. Военные сводки поступали из Африки, Азии, тихоокеанских архипелагов. Даже далекая Новая Зеландия, которая на краю земли, не говоря об Индии, слала своих солдат.
Но какое дело было Павлу до Новой Зеландии?.. В армию чуть не призвали его самого. И в большевицкой ячейки были будто не против этого. Посчитали, что и на фронте нужны будут агитаторы.
Но, внезапно на защиту Павла встал председатель собрания – недавно прибывший человек, называющий себя товарищем Матвеевым:
– Сейчас толку с агитатора на фронте нет. Все так и рвутся в окопы, подъем патриотизма – небывалый. И его убьют еще раньше, чем он кого-то сагитирует. Пройдет время и война начнет против себя агитировать получше всякого… Позже отправим…
Молодого большевика включили в какую-то комиссию, и он попал под броню, стал непризывным.
Павел был рад этой отсрочке: в окопы не хотелось. Хоть война шла всего-ничего, уже ходили разговоры, что один – погиб на войне, второй – ранен и останется калекой. И, хотя, год назад жизнь Павлу казалась совершенно никчемной, заканчивать ее совсем не хотелось.
К этому почти незнакомому человеку Павла переполняла благодарность. Хотелось что-то сделать для него, показать свою преданность делу большевиков и лично «товарищу Матвееву». Павел брался за самое незначительное поручение, при этом был горд собой. Позже во время какой-то внутрипартийной дискуссии ему удалось сослужить службу: прекратил колебания несколькими ударами кулака: партия даром что называлась рабочей: все более в нее стекались разночинцы, дети интеллигентов. Ну а что щуплый интеллигент мог противопоставить против слов «товарища Матвеева», подкрепленного рабоче-крестьянским кулаками Павла? Пятаки, да алтыны пальцами он не гнул – к чему деньги переводить, баловство это. Зато, ворочая листы железа у кромкогиба, мускулы на плечах и спине развились неимоверно.
Постепенно за Павлом закрепилась репутация человека исполнительного, надежного, но не недалекого. Это позволяло сделать незаметную карьеру.
Павел уже не стоял у кромкогиба как ранее. Он носил кожаное пальто. От партии для самозащиты и защиты однопартийцев он получил «браунинг» – множество таких аккуратных пистолетов купили оптом после одного успешного «экса» и на долгие годы это оружие стало чуть не партийной особенностью большевиков.
Он ходил куда скажут, голосовал, как велено… Нет-нет, конечно ему не говорили, что он обязан голосовать так или так… Ему говорили, что так голосовать, верно, правильно. Так, конечно же, проголосовал бы Ленин, если был бы здесь.