Литораль (ручная сборка)
Шрифт:
Анатолию начало казаться, что стены сжимаются, что прямо сейчас ему предстоит оправдываться, что все у них было в порядке…
— У нас все было в порядке. Нормально. Как у всех.
— У всех по-разному все-таки. Добро, вернемся к вашей жене. Почему она могла уйти?
Анатолий молчал и смотрел в стену, на ней кривыми разводами лежала краска вторым или третьим слоем. У следака были желтые пальцы с под корень обрезанными ногтями.
— Я не знаю, — наконец, выдавил Анатолий. — Я правда не знаю.
Чего у нас были за отношения… Нормальные, говорю, как есть. Мы познакомились двадцать лет
Анатолий помолчал. Было слышно, как трещит в коридоре холодная лампа накаливания.
— Она была счастлива с вами?
Все время спрашиваю себя, что я сделал не так.
6
Пятьдесят оттенков серого. Нет, сто восемьдесят. Скоро закончится полярная ночь, и на несколько часов в сутки покажется низкое графитовое небо. Потянется вниз мокрый увесистый снег, и снегоуборочные ночные машины будут шаркать по бугристому асфальту, имитируя шторм в океане. Ш-ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш.
Анна ждет звонка с урока, урывками смотрит в окно, по нему ползут жирные, словно нефтяные, капли. За окном какое-то Макондо, Анна помнит эту цитату из «Ста лет одиночества», она думает, что и ее сто лет одиночества будут длиться вечно. Или наоборот — ни минуты покоя, ни минуты свободы, вечером приедет свекровь, даже вздрогнула, вспомнив.
Антонина Борисовна — неплохая, если подумать, простая женщина, но иногда, знаете, простота хуже воровства. Женщина прямолинейная и не замечающая ничьих границ, она не просто рассказывала Анне, как это часто случается, что та все делает неправильно, но еще и молча делала по-своему. Если Анна просила не давать Науму конфет, когда тот был маленьким, то Наум, конечно, весь был в конфетах и усыпан диатезом, если она просила не сбрасывать в стиральную машину все вещи одновременно, свекровь все равно стирала черное с белым, то есть, что бы Анна ни просила, все происходило ровно наоборот. Антонина Борисовна могла войти в комнату без стука, и входила, и любое ее вмешательство всегда имело благовидный предлог — она хотела как лучше. А уж какое это «лучше», свекровь, само собой, знает побольше твоего, жизнь прожить — не поле перейти.
На перемене после второго урока Анна пишет в ватсап список для Толи, что купить на вечер в супермаркете: фарш, овощи, колбасу и горошек на оливье, из фруктов что-нибудь, красную рыбу и сыр. Селедку — только филе, без добавок. Сок еще, может быть, и вино. Две бутылки. Потом Анна стирает «две» и пишет «четыре».
— Куда столько? — спрашивает Толя, перезванивая.
— Так и народу, — отвечает Анна.
— Мама не пьет, — удивляется Толя, и это почему-то очень, очень Анну раздражает, даже бесит.
— Ну, мир не крутится вокруг твоей мамы, — цедит сквозь зубы Анна, а Толя невидимо пожимает плечами.
— Возьми что-нибудь
И вешает трубку.
Утром Толя хотел обнять ее, когда уходила, но Анна почему-то отшатнулась, даже сама не ожидала, чуть все пальто не порушила с вешалки.
— Ты чего? — растерянно спросил Толя. — Ты в порядке?
Анна идет по школьному коридору и думает: непонятно вообще, что это и как с этим теперь жить — и с чем «этим» она тоже не совсем понимает, просто нужно какое-то время не трогать Толю руками. И заодно не видеть его мать, а она тут как тут — приезжает вечером.
— Все нормально, — ответила Анна утром, надевая шапку. — Извини.
И протянула ему руку в перчатке, как в дешевом романтическом кино, и он ее легонько сжал, и она зафиксировала против своей воли, что это единственно доступная ей сейчас степень близости с мужем — на расстоянии вытянутой руки.
Что, скажет Антонина Борисовна, вижу, Наум так и питается полуфабрикатами.
Вижу, скажет она, у вас тут обои отошли уже. Переклеить не думали?
А что я вижу! — скажет она. — Ты по-прежнему много работаешь, Анечка, а работа женщины — муж и ребенок.
И на очередное «вижу» Анечка не выдержит и гаркнет: вы что, ясновидящая? Это не вы победили в «Битве экстрасенсов» за прошлый сезон?
А Антонина Борисовна ответит, не пропустит ход: между прочим, хорошая программа, я часто смотрю. А потом отвернется к плите, где она, безусловно, тут же наведет свои порядки и Анну туда не подпустит ни на шаг, и смахнет слезу, а потом Толя скажет жене: ну Ань, ну ты опять что ли, ну я же просил тебя быть терпеливее.
Но Анна устала терпеть.
Устала терпеть и на работе: Сусанна Валерьевна (как все-таки можно жить с таким именем, Анна уже не спрашивала — скорее интересовалась, как завуч с таким характером вообще до сих пор выжила) по кличке Усатая, что не требовало особенной фантазии, а просто заставляло отводить глаза, постоянно приходила с проверками на уроки, в частности уроки о важном.
Важное нынче было такое, с чем согласиться Анне было сложно, — важным она полагала совсем другое. О визитах Сусанны предупреждали друг друга, как о гаишниках в кустах: как только она появлялась на пороге у какой-нибудь коллеги Анны, та сразу отправляла короткое сообщение в общий ватсаповский чат: «Усатая на тропе. Первый этаж». За сорок пять минут Усатая успевала навестить все классы школы, так что время ее появления на втором этаже можно было рассчитать легко — где-то в середине урока она вплывала в кабинет обществознания, а за пять минут до этого Анна заканчивала рассказывать то, что считала важным, и начинала то, что считала неважным вообще — ни сегодня, ни когда бы то ни было еще.
День в школе похож на все остальные дни в школе, как тысяча капель воды. Нефтяных черных капель. У Анны болят глаза от вереницы холодных ламп накаливания. Они звенят под потолком, пока дети пишут самостоятельную. «Достаем двойные листочки». Анна тоже смеется над этими мемами, однако это язык, на котором она говорит с людьми. Лампы звенят напряженно, внутри нее такой же отчаянный звон.
Однако тут, конечно, ничто этого не выдает — она не та женщина, которая каждое утро мечтает повеситься в ванной на колготках, она тот человек, который открывает рот, чтобы произнести слова, которые никто никогда не слышит, но обязан слушать.