Ливиец
Шрифт:
Установив иерархические связи между моими соратниками, я произвел анализ их отношений к Пеме, определил завистников и недругов и выяснил, что вождь Востока Пекрур всех крепко держит в кулаке. Затем, мысленно выкликнув «Чару», произвел опрос ловушки. Результат был скромен: перед моим мысленным взором явилась болотистая равнина в лунном свете, темные перистые кроны пальм, четыре осла с поклажей и десяток воинов, сопровождавших Хассу. Он двигался на север и явно торопился – видимо, хотел с рассветом дойти до Мендеса. Звуковая информация была такой же скудной, ибо всю дорогу он проклинал меня и Пекрура, грозился отомстить, клялся в том всеми богами, но ни разу не помянул причины конфликта, то есть Инарова ожерелья.
Прохладный ветерок ласкает щеки, играет в волосах. Хорошее время – месяц хойяк! Тепло, но не жарко, злаки начинают созревать, плоды – наливаться соками, воздух свеж и ароматен, и широко разлившаяся река открывает пути на все четыре стороны. Хорошее время! Месяц торговли и странствий, битв и побед, месяц ночей, полных лунного света и запахов травы…
Нежные пальцы ветра снова коснулись моих плеч. Но ветра ли?
Девичья ладошка гладит кожу, дыхание щекочет за ухом, текут, струятся прерывистые слова:
– Пемалхим, господин мой… Я так боялась… молила светлую Афродиту… просила ее милости… просила не отдавать меня старику, не отдавать бородатому финикийцу, не отдавать злому, жадному, уродливому… Молила ее о человеке из Ахайи или о таком, который знает наш язык… о прекрасном, сильном, добром… И богиня послала… послала тебя…
Она прижимается ко мне грудью, кладет подбородок на плечо и бормочет что-то совсем неразборчивое. Кончики ее ресниц скользят по моей шее и щеке, и я чувствую, что они влажны. Что бы сделал Пемалхим?.. – мелькает мысль. Сильный, не уродливый и, возможно, не жадный, но и не очень добрый… Доброта не пристала человеку меча и секиры…
Но в это мгновение я – не Пема. Я снова Андрей Ливиец, странник, пришедший из иных времен, из мира, неподвластного страху, где люди сделались богами.
Я поворачиваюсь к девушке и обнимаю ее. Она снова шепчет:
– Послала… послала тебя…
Я глажу ее волосы и шепчу в ответ:
– Если б ты знала, милая, из какого далека…
21
Колышутся перья султанов, блестят острия пик, месят влажную почву сандалии, бредут цепочкой груженные припасами ослы… Войско Урдманы, владетеля Мендеса, пересекает равнину, и я гляжу на эту рать глазами Хассы, слушаю его ушами, впитываю запахи, плывущие к его ноздрям. День не жарок, и воины идут быстро. Те, что со щитами, заброшенными за спину, напоминают черепах; они в доспехах и шлемах, и, кроме копий на плечах, к их поясам и ремням подвешены секиры и мечи. Это основная часть отряда. Когда Хасса оборачивается, я успеваю прикинуть, что в ней не меньше четырехсот бойцов. Перед этой колонной движутся метатели дротиков, пращники и египетские лучники, а за ней утопает в грязи обоз – караван ослов и десятка четыре повозок, которые тащат быки. Место Хассы – во главе тяжеловооруженных, и мне нелегко окинуть взглядом воинство. Пожалуй, здесь больше тысячи человек, но четверть, если не треть из них – погонщики ослов, возничие и слуги. Воинов, однако, не шесть, а семь или семь с половиной сотен – может быть, Урдмана получил подкрепление?
Лучники тревожат меня более всего. Кто их привел? Ливийцы не слишком дружны с луком… Затем я вспоминаю про царевича Анх-Хора, сына фараона. Его стрелки? Из Таниса? Весьма вероятно. Но это не значит, что
Впереди Хассы, как раз перед отрядом лучников, вышагивает воин в богатых доспехах. Двое слуг несут над ним балдахин, еще двое тащат табурет и опахало. Балдахин не для того, чтобы защититься от зноя – день по здешним меркам прохладен. Балдахин, опахало, табурет – знаки достоинства вождя, такие же, как пурпурный плащ и шлем, украшенный лазуритом.
Воин оборачивается, и я вижу его лицо. Властные резкие черты сорокалетнего владыки, надменно стиснутые губы, зеленые глаза, темная кожа, смесь ливийской и кушитской крови… Чем-то, взглядом, осанкой или этими глазами, он напоминает Принца, магистра супериоров. Вряд ли Принц его прямой потомок, думаю я; как-никак их разделяет пятьсот поколений. Но, несмотря на эти горы времени и смягчение нравов, в чем-то природа человека осталась неизменной. Конечно, мы лишены порока стяжательства, жестокости, жажды власти, но гордость, стремление доказать свою неординарность, тяга к славе все еще при нас. Мы все еще люди и, надо полагать, останемся ими до самого коллапса Вселенной. Если, конечно, доживем до столь масштабного события…
Зеленоглазый делает знак Хассе приблизиться. Рядом с ним шагают двое, зрелый муж в доспехе и юноша в богатом наряде, выдержанном в белых и синих тонах. Этот – полуливиец, полуегиптянин: чистая смуглая кожа, темные глаза и волосы, но рост и фигура не такие, как у сынов Та-Кем. Египтяне мелковаты, а юноша в бело-синем высок и двигается с гибкостью пантеры.
Бело-синее – цвета фараона…
– Урдмана… – Хасса почтительно склоняет голову. – Тахос, и ты, Анх-Хор, господин мой…
Взгляд зеленых глаз на темнокожем лице пронзителен. Урдмана ниже великана Хассы, но кажется, что смотрит на него сверху вниз.
– Лазутчики вернулись, родич?
– Еще нет. – Хасса задирает голову, смотрит на небо. – Вернутся скоро. Светлый Ра не успеет подняться на две ладони.
Тахос, муж, облаченный в доспехи, задумчиво хмурится.
– Пекрур хитер и ждать нас у озера не будет. Нужно послать еще лазутчиков. Послать в холмы!
– Стоит ли? У нас больше воинов, чем у этих голозадых обезьян.
– Поздно менять дорогу, если попал в зыбучий песок. Пошли, как сказал Тахос! И еще одно… – Лоб Урдманы прорезает морщина. – Пусть найдут Пемалхима, сына ящерицы, пусть высмотрят, где он встал, посередине войска или с края. Это не трудно – чем выше пальма, тем заметнее.
Царевич Анх-Хор кладет ладонь на рукоять меча:
– Ты хочешь биться с ним, Урдмана? Отомстить за сына? Но в Нижних Землях нет воина сильнее, а ты уже не молод. Позволь, это сделаю я. Клянусь Амоном, я справлюсь с ним!
– Ты же сам сказал, господин, что в Нижних Землях нет воина сильнее, – с усмешкой произносит Хасса. – Возможно, кроме меня.
Тахос тоже усмехается, а наследник фараона высокомерно вздергивает подбородок.
– Запомни: мой отец – Гор! От зари до заката крылья его и мощь его необоримы! Он мне поможет!
– Помог крокодил утке, – насмешливо бормочет Хасса, но Урдмана резко прерывает его:
– Пустой спор! Зачем носить песок в пустыню? Боги еще не лишили меня разума, и биться я с ним не буду. Но отомщу! – Лицо Урдманы искажает злобная гримаса. – Ты, Анх-Хор, пришлешь мне трех своих лучших стрелков, а твои лазутчики, Хасса, пусть разведают, где их поставить. Ясно?
Тахос молчит, Хасса и Анх-Хор кивают. Лицо у сына фараона недовольное – он, вероятно, рвется к подвигам и славе. Хасса отступает, и я прерываю связь с внедренной в его сознание ловушкой.