Ливонская война
Шрифт:
Он был в разладе с дьяконом Фёдоровым, в давнишнем разладе, а после случая с царевичем его душа ещё сильней ополчилась против дьякона, хотя тот ни в чём и виноват-то не был, наоборот, даже пытался защищать его, урезонивал царевича… Ненависть, необъяснимая, слепая ненависть к дьякону закоренилась в душе Щелкалова. Но сейчас не она, не ненависть и не злоба, не желание хоть как-то, чем-то отомстить или досадить дьякону повлекли его к Печатному двору. Жила в нём, таилась в его распроклятой, изгаженной душе, в самых тайно-тайных её, больная, болючая, болезненная зависть к дьякону, к его работе, к его одержимости, к его страстности, с которой тот делал и отстаивал своё дело. Великому, непостижимому
Щелкалов спешился у крыльца, привязал коня, поднялся по крутым ступеням… Дверь в сени была приотворена.
Щелкалов вступил в сени, приостановился: вернуться, не бередить души… Разум ещё противился, останавливал его, а рука мимо воли уже потянулась к дверной ручке. Рванул Щелкалов тяжёлую дверь, переступил высокий порог, огляделся, постояв, подумав, снял шапку, поклонился:
— Мир да благодать дому сему!
— Спаси Бог тебя, Василь Яковлевич, на добром слове, — вышел к нему навстречу Фёдоров. — С чем пожаловал к нам?
— Ни с добром, ни с худом, дьякон… Мимо ехал — решил завернуть, поглядеть на твоё величудное дело. Сколько говури, сколько судов-пересудов…
Щелкалов прошёл к середине палаты, где стоял печатный стан, обошёл его вокруг, обсмотрел — не без любопытства, но и не без надменности; прошёлся по палате, постоял около Петра Мстиславца, резавшего у окна печатную доску, вновь вернулся к стану.
— Стало быть, вот тут-то… — ткнул он пальцем в печатный стан, — вся хитрость?
Фёдоров скупо улыбнулся, посмотрел на Мстиславца, не без гордости сказал, указывая дьяку на него:
— Вон она, хитрость!.. — Помолчал, просто, скромно добавил: — В руках человеческих, в разуме — вся хитрость, Василь Яковлевич. А се лише пригоды [236] .
— Ага!.. — с высокомерным ехидством буркнул Щелкалов, задетый Фёдоровым за больное, но, стараясь скрыть от него это, принялся расспрашивать о подробностях печатного дела. Слушал внимательно: не только ради утаения своей обиды пустился он в расспросы — любопытно ему было, по-настоящему любопытно.
Фёдоров объяснял охотно, не таясь, — чувство радости, которое он испытывал, рассказывая о печатном деле, брало верх над неприязнью к дьяку. Он достал и показал Щелкалову несколько готовых, уже набранных печатных досок, вставил их в станок, показал, как будет делаться с них оттиск.
236
Пригоды — средства, приспособления.
— Стало быть, скоро уж и распочнете?
— Вот доски для заставок дорежем… да ещё кой-какие дела помельче, да и приступим с Божьим благословением.
— И которая же… первая-то? — дрогнувшим голосом спросил Щелкалов.
— Митрополит приговорил первую книгу печатать — Апостола.
— А государь како?..
— Нешто государь с митрополитом врозь? Духовному владыке оставил государь сей приговор, бо дело сие не мирское… Для польз государских устроено оно, но допрежь всего — для польз духовных.
— Ну, дай-то Бог благополучия во всём, — с притворной благожелательностью сказал Щелкалов. — И тебе, отец
— Что ж в том худого? Ежели и недоброе говорят — не по злу… По неведенью своему, по заблуждению, по неразумию. Дело сие новое, неведомое народу нашему… А всё новое извечно с превеликими тяготами поставляется. Вспомни, како Моисей, получив от Бога законы священные, пересказал их народу израильскому и в книгу записал, и сказал народ: сделаем, как велит Господь, и будем послушны, а через время отреклись — из-за суеверия своего, из-за страха, из-за невежества… Но Моисей вновь привёл их в закон Божий, написав его на каменных скрижалях, которые он с усердием вытесал своими неустанными руками.
— Ан допрежь он в гневе разбил подобные, вручённые ему самим Богом, — усмехнулся заумно Щелкалов. — Своими же руками и разбил! И тебе, отец дьякон, таковое сулится.
— Допрежь, дело сие государево, — холодно сказал Фёдоров. — А моё оно толико частию — душой, вложенной в него. Посему всем, кого ты зовёшь злопыхами и кознодеями, ведать надлежит — супротив кого будут их козни и зло. Тебе також, Василь Яковлевич, бо и ты в доброжелателях наших не ходишь.
— В деле, истинно, государь тебе будет заступником, — тоже холодно и неприязненно проговорил Щелкалов, обиженный прямотой Фёдорова, — но вот души твоей!.. Души твоей он не будет щитить! Занеже душой своей, неправой и кощунственной, ты можешь опорочить сие доброе и богоугодное дело. И люди восстрашатся его, и возропщут люди, занеже не может быть правым дело в руках неправого.
— От твоих хул и от прочих душа моя не станет таковой, каковой вы жаждали бы узреть её и затравить ненавистью и злобой, как псами лютыми, — спокойно, с выдержкой проговорил Фёдоров. — Не я своей душой, а вы… презельным озлоблением невежественных душ ваших уже успели довлеть нагаведничать, желая благое во зло превратить и Божье дело вконец сгубить! Что ты упрёчного в моей душе сыскал, что слова таковые изрекаешь? Каковы кощунства или ереси ведаешь ты за моей душой?
— Что — я?! — усмехнулся издевательской улыбкой Щелкалов, не имея уже сил унять свою закусившую удила гадливость. — Про твои кощуны и ереси государь уже ведает! Слушал он на пиру сына боярского — Хворостинина, меньшого… Поди, ведаешь ты его? Дерзок княжич! Замыслил в иноземные городы податься, в науках всякостных понатореть… дабы золото из дыма делать!
— Глуповство то…
— Глуповство? — взъехидился Щелкалов. — От тебя того глуповства он понабрался. Твоими мыслями полон княжич, твоими словами говорил с государем… Про университас да про какого-то сакуна… Скорина, который твоим же, печатным, делом промышлял.
— Сказывал я про университас… Не отрекаюсь! И про Скорина сказывал… Истинно промышлял он печатным делом, уж полвека как… Про то не токмо я, по и митрополит, и иные книжные люди в нашей земле ведают.
— Митрополит пусть ведает, а почто иным людям про то ведать?
— А пошто же таить доброе дело? Пусть все ведают о свершениях ума человеческого и рук его искусных. От сего токмо польза будет, ибо добрые деяния рождают в душах людей добрые устремления.
— Скорин твой был еретик! — бросил угрожающе Щелкалов. — Про то також ведают! И будь душа княжича наполнена добрыми устремлениями, не повелел бы государь заточить его в темницу. Разглядел государь — где добро, а где зло! И ведает он, кто тем злом напитал душу недоросля и сгубил её! Ты, дьякон, сгубил его душу! — с ожесточением тыкнул в Фёдорова пальцем Щелкалов. — Ты рассеваешь по душам семена новой ереси, подобно Башкину да Артемию, и тебе не оставится!