Ливонская война
Шрифт:
Подошёл Мстиславец, молча стал рядом с Фёдоровым. Фёдоров обнял его, тихо сказал:
— Недоставало мне ещё в хульных речениях ретиться [237] … Ступай с Богом, Василь Яковлевич! Не хочу я пререкаться с тобой иль, вяще того, вразумлять тебя. Ты умён, да вот во зло свой ум употребляешь. Страшна злая глупость, но во сто крат страшней злой ум. Для самого себя — також!
2
Дня три спустя подстерёг Щелкалова в Кремле хитроглазый, проворный послушник из Чудова монастыря, передал с осторожной оглядкою, что архимандрит Левкий хочет свидеться с ним по какому-то важному делу и
237
Ретиться — соревноваться.
Удивился Щелкалов, призадумался: чего хочет от него Левкий, сей хитрющий, коварнейший из коварных лис? Сроду не имел он никаких дел с чернцами, да ещё с этакими, как Левкий! От сего черноризца подальше держаться — вот самое лучшее дело! Но, с другой стороны, и соблазн был велик. Нынче Левкий к царю ближе всех, и чуял Щелкалов — надолго, потому что Левкий не только был во всём противоположен Сильвестру, был он — и это самое главное! — на редкость схожим с царём — и душой, и мыслями… Царь любил в нём себя, а это было надёжней всего. Именно это и соблазняло Щелкалова. Заиметь надёжную тропку к царю! Не об этом ли все его помыслы? Зная, что самому её протоптать во сто крат тяжелей. Да и протопчешь ли ещё? А вот через Левкия, сойдись он с ним — и потесней! — он мог бы пробиться к царю.
От Разрядной избы до Чудова монастыря — рукой подать, но Щелкалов не пошёл напрямик, помня настороженные оглядки послушника. Попетляв немного по Кремлю, в предвечерний час уже немноголюдному, Щелкалов, никем не замеченный, подошёл к монастырским воротам. Калитка отворилась без стука — его уже ждали… Тот же самый послушник отвёл его к архимандриту в святительскую.
Левкий встретил Щелкалова сдержанно, без подкупающего радушия и елейных слов, спокойно, просто, по-монашески, благословил, расспросил о семье: о жене, о детях… О детях расспросил поподробней: отданы ли в обучение грамоте и куда отданы — монастырским ли учителям или приходским? Посетовал, что многие учителя в приходах нерадивы и невежественны, отчего и к монастырским учителям люди начинают относиться с недоверием, учат детей грамоте дома, как сами умеют, не по книгам, оттого многие недоросли неучами остаются: ни книг святых прочитать не умеют, отчего к вере не радеют, ни даже руки приложить… Потом вдруг вспомнил недавний пир в Грановитой палате, лукаво пощурился на дьяка, давая понять, что знает о его злоключении, но говорил только о царе, восхищался его щедростью, вспомнил, что после Казанского похода царь роздал из своей казны помимо платья, сосудов, доспехов, лошадей, помимо вотчин и поместий почти пятьдесят тысяч деньгами…
— А ныне, должно быть, и того более! — сказал он с прежним восторгом, за которым, однако, проглядывали и зависть, и даже осуждение — за то, что царская щедрость была направлена не туда, куда, вероятно, хотелось бы Левкию.
— Да вот сочтут казначеи, — сказал Щелкалов, просто так сказал, лишь бы не молчать.
— Сочтут, сочтут, — повздыхал Левкий. — И всё бы гораздо, да вот… беда, — промолвил он скорбно. — Сыскали днесь в Тайницкой стрельнице, в подвале… тело боярина Репнина. Ненароком сыскали… Второго дня присылала женишка его ко дворецкому спросить о боярине… Домой он с пира не воротился. Дворецкий ответствовал: надерзил, деи, боярин государю да и ушёл своей волей с пира. Тако оно и было… Крепко надерзил боярин государю, но государь, слава Богу, и слова гневного не изрёк ему, всё стерпел!.. Будто ведал его судьбу.
Щелкалов слушал Левкия с широко открытыми глазами. Тут же сразу ему и вспомнилось, что два последних дня все бояре в думе были просто не в себе, а сегодня так и вовсе лица ни на ком не было. Думал Щелкалов, что это они всё ещё от пира царского никак отойти не могут, а тут, оказывается, вон в чём дело — панихидой повеяло. «Весёлое похмелье!» — подумал злорадно Щелкалов и спросил Левкия:
— Что же он… свихнулся туда, в подвал-то, или как?..
— Бог его знает, —
— И в Тайницкой?! — удивился Щелкалов. — Пошто ему было идти к Тайницкой? Ни проходу в ней, да и путь — в иную вовсе сторону. К Тимофеевской или Фроловской путь боярина, — раздумывал вслух Щелкалов. — На Варварке подворье его…
— Нынче он уже переселился в иные кровы, — прервал рассуждения Щелкалова Левкий, видя, что дьяк потому и пустился в рассуждения, что решил, будто ради этого дела его и позвали сюда. — Перейдём-ка паче к нашему делу, сын мой. О боярине — к слову пришлось… А кликал тя аз для иной надобности. Ну-ка угадай — для каковой? — словно бы заигрывая с дьяком, спросил он и, достав чётки, застучал крупными аспидными костяшками.
— Я готов услужить, ежели могу, — прямо, без обиняков сказал Щелкалов, избавляя также и Левкия от всяких нудных околичностей и намёков.
— Гораздо, сын мой, оставим опрятство [238] , — качнул головой Левкий. — Господь також нарицал нам беречися от пусторечия, глаголя: да будет слово ваше: да, да — нет, нет, а что сверх сего, то от лукавого.
Левкий отложил чётки, глянул на Щелкалова с пристальностью, но как-то странно, так, словно не в нём высматривал что-то, а через него всматривался в себя. Умён был архимандрит и осторожен — ох как осторожен! — и должно быть, ещё и ещё раз взвесил на весах своего разума все за и все против, перед тем как открыться дьяку.
238
Опрятство — деликатность, осторожность.
— Книги печатные скоро учнут у нас делать, — выговорил он наконец, не сводя своих щурких глаз с дьяка. — Дело сие сколь и доброе, столь и худое… «Горе вам, книжники!..» — нарицал Христос, Господь и учитель наш.
«Книжники и фарисеи», — мысленно подправил архимандрита Щелкалов, вспоминая, что слова эти Христос говорил совсем по другому поводу, но возражать святому отцу не стал. Сказал иное:
— Доброе иль худое — не ведаю, ведаю токмо, что дело сие государево.
Он уже смекнул, в чём суть дела, и поразился — было от чего поразиться: выходило, что и тем, чьим благословением зачиналось печатное дело, оно тоже было почему-то неугодно. Одной рукой благословляли, другой заводили козни!
«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты!» Так говорил Христос, и знал же, конечно, архимандрит, о ком он так говорил и почему, но кто возразит ему, кто упрекнёт его в измышлении?! Есть такое слово Христа: «Горе вам, книжники!..» — и он, и иные с ним поднимут их над собой, как крест, и пойдут с этим крестом как правые и честные против тех, кого сочтут неправыми и бесчестными. И не сомневался Щелкалов, на чьей стороне будет победа! Вспомнился ему недавний разговор с дьяконом Фёдоровым, вспомнилась его уверенность в своём положении, подкреплённая сознанием, что он находится под защитой царя, и подумал Щелкалов с восторгом и ужасом: «Никто им не помеха: до Бога высоко, до царя далеко, да и они же вкруг царя сидят!»
А Левкий говорил о том, что государь по страстности души своей легко соблазняется всем иноземным, да и наустители премудрые («О ком сие он так?» — подумал Щелкалов) не престают в своих поползновениях, с юных лет соблазняют его то одними, то другими иноземными новшествами… Говорил, что по их наущениям ещё лет пятнадцать назад намерился привезти из земли немецкой печатных дел мастера, чтобы книги печатные делать, да Господь Бог на тот раз оградил землю Русскую от латинского разврата, спас книги святые православные от кощунства, да вот нынче опять собрались учинить над святыми писаниями злое кощунство, и уж кощунов своих собственных завели…