Ливонская война
Шрифт:
Иван велел им переправиться через Двину, разделиться и идти к Витебску, Орше, Друцку, жечь посады вокруг этих городов и отвлекать на себя войска, сидящие по этим городам, чтобы они не смогли прийти на помощь Полоцку. Ссылаться с ним гонцами велел каждый день и при нужде быстро возвращаться к главным полкам.
Татары и черкесы ушли из Невеля на второй день чем свет, а к полудню стали подходить главные полки. Иван велел встречать и ставить их по местам Токмакову, а сам сидел в гриднице на наместничьем дворе и читал грамоты, доставленные ему прискакавшим из Москвы Михайлом
В гриднице было жарко: Иван сидел без кафтана, в голубой адамашковой рубахе, узорчато расшитой бисером по оплечью, ворот расстегнут, откинут… На столе перед ним ворох свитков с чёрными, красными, белыми печатями, медный высокий дикирий, заплывший воском, — сквозь маленькие оконца гридницы света проникало мало и Иван читал при свечах.
Михайло Темрюк, как обычно, сидел под стенкой на полу, сосал из сулеи вино, потел, скрёб бороду и рассказывал Ивану о московских делах и новостях. Слушал его Иван, не слушал — трудно было понять, но, когда Михайло замолкал и не в меру присасывался к сулее, Иван недовольно бросал ему:
— Погодь жбанить! Запьёшь что важное…
— Крепок я, государь. Да и самое важное уж сказал: царица в здравии, Москва спокойна. Явился было один шепотник на торгу — Захарьин сказывал… Кремль разорить подбивал, царицу извести…
Иван медленно повернулся к Михайло, нахмурился. Отпущенный свиток с шуршанием скрутился в его руке.
— …боярина Горбатого царём крикнуть наущал.
Вместе с Иваном за столом — на другом его конце — сидел князь Владимир, прибывший в Невель ещё до подхода главных полков. Князь был подавлен, растерян, глаза его всё время убегали от глаз Ивана. Казнь Шаховского, о которой князь узнал сразу же по прибытии в Невель, угнетающе подействовала на него, так угнетающе, что он даже не мог скрыть этого от Ивана.
— Вот, братец, уж не тебя царём крикнуть намеряются — Горбатого! — с притворной жалостью выговорил Иван.
Владимир кротко, как на Бога, поднял на него глаза — даже полумрак, наполнявший гридницу, не скрыл его бледноты.
— А что?.. — хохотнул Иван. — Не отступи тогда от меня хворь, был бы ты уж, братец, царём! Димитрия моего, бедного, уморили б небось?.. А ты б царствовал!
— Грешное речёшь, государь, — тихо вымолвил Владимир. Бледнота его стала ещё заметней. Под глазами, как у святого с иконы, зияли тёмные полукружья, и из этих зияющих полукружий испуганно и мучительно вызырали его глаза. — Пошто мне сие? Я при тебе, как при царстве!
— При царстве, да не на царстве! — снова хохотнул Иван и въелся глазами во Владимира.
Тот страдальчески наморщил лоб: смотреть в глава Ивану ему было ещё мучительней, чем слушать его. Иван помучил, помучил его глазами, лукаво спросил:
— А неже не хочешь быть царём?
— Пошто мне сие? Царский венец — кручина.
— А вот Басман хочет быть царём! Верно реку, Федька? Ответствуй!
— Куда мне? — попробовал засмеяться Федька, но смех у него получился жиденьким. — Выше лба уши не растут!
— А ты, Васька?
— А чиво?! С седмичку побыл бы! — сознался Васька. — Отоспался бы!..
— Слышишь, поп?! — толкнул Иван дремавшего на сундуке за его спиной
— А Господом Богом паки не жаждет он стать? — пропыхтел Левкий. — Неприязненны словеса слагаешь ты, Василей. Язык твой зловредный изъяти надобно. Плачьтесь, дети мои, о произращении греха!
— Дык я… я чиво?.. Я от души! — несмело оговорился Васька.
— Люблю тебя, Василий! Душа у тебя — настежь. А Басман юлит. И ты, — Иван повернул голову к Владимиру, — братец, юлишь. Хочешь ты быть царём.
— Пред Богом вопроси меня, — приложил к груди руку Владимир. — Не даст мне Господь покривить!..
— Ну, не пыхай, братец, — вдруг омягчился Иван. — Не по злу я… Для оживки, чтоб не поснули вы. Темрюк кого хочешь усыпит! Говорит, что на себя грезит. Надо слать его в Бачсарай, чтоб он хана и всю его орду усыпил своими рассказами.
— Я могу и молчать, — обиделся Михайло.
— Скор — молчать! Я, что ль, на Москве был да всё вызнал?! Словили того шепотника?
— Чернь его в прорубь…
— Ах, дьяволы! — хлопнул Иван по столу ладонью: и досада, и довольство смешались в его голосе. — Не дознаться теперь, кем сылан был!
— Вон чадь за тя како стоит! — сказал с восторгом Левкий. — Любезен ты им! Кликни их на претыкателей своих!
— Я бы царство оставил, коли был бы народу своему постыл, — напыщенно сказал Иван и, словно бы устыдившись своей напыщенности и неискренности или почувствовав, что они унижают его в глазах присутствующих, снова развернул недочитанный свиток. Дочитав его, сказал Левкию: — Митрополит грамоту благословенную дослал… Надобе и нам в Кириллов или к Троице милостыню послать, чтоб молились о наших победах. Куда пошлём?
— Пригоже в Соловецкий, к Филиппу… Должно исправит молебны Филипп! Истовый служник!
— К Филиппу пригоже, да пути туда месяц. Пошлём в Кириллов.
— Три рубли пошли да грамотку в целый лист. Щедрое слово царское дороже серебра!
— Нет! Пошлём семь, а грамотку — скупо, как от Казани слали. Не в пользу пред чернцами разглаголивать. Напишем, дабы молили Господа Бога о здравии и тиши всего православного христианства, обедни пели и молебны служили, чтоб Господь Бог государю нашему и его воеводам и воинству всему дал победу, а государя во всех бы его грехах прощали!
— Быти, яко же повелел еси! — сказал Левкий и, неохотно осунувшись с сундука, поволочился к двери. — Сребро кто ж отсыпет гонцу? — спросил он от порога.
— Сам и отсыпь! — недовольно бросил Иван.
— Милуй, господе… дева святая и Никола-угодник! — праведнически прижал руку к груди и закатил глаза Левкий. — Идеже сыскати мне селику мошну? Солнце преложится во тьму и луна в кровь, преже обрящется се гобьзие [79] у мя!
— Заскряжничал чернец, — сказал Иван Владимиру. — Писание помянул!.. Второго дня от меня перстень с яхонтом пристяжал, а Лазарем прикидывается!
79
Гобьзие — богатство, состояние.