Ливонская война
Шрифт:
Иван не ответил, но Федька и не ждал его ответа.
— Васька! — крикнул он Грязному. — Направь татар! Пусть разведают! Сыщут кого, чтоб сюда тащили!
Татары врезались в снежную целину, понеслись в туче белой пыли. Сам Симеон поскакал с ними. Видать, занудился царёк от медленной езды или продрог, вот и пустился в скачку, чтоб разогреть кровь.
— Васька! — позвал из своих саней Левкий. — Откажи государю: на мысли вельми важной стою. Жажду передать ему…
Васька догнал царские сани, передал Ивану:
— Святой отец на мысли важной стоит. Жаждет поведать тебе.
— Пусть
Васька вернулся к Левкию, сдерживая смех, передал слова царя.
— Господи! — перекрестился Левкий. — Прости его душу грешную. Еда леть [69] мысль в гузно засунуть? Како ж бо из главы её выймешь?!
Васька сверкнул глазами и поскакал к Ивану. Затейность эта пришлась ему по душе.
— Государь! — склонившись с седла, заглянул он под козырь Ивановых саней. — Святой отец удручается… Нельзя, речёт, в гузно мысль засунуть, бо из главы её не выймешь!
69
Еда леть — разве можно.
— Тогда пусть разом с головой засунет.
— Поди прочь! Прочь! — задёргал головой Левкий, увидев вновь приближающегося к нему Ваську. — Ишь, очёса разверз! Крест святой на мне, а ты скалишься на мя, ахи язычник! Отринь свою скоромную харю.
— Отрину, дык не вызнаешь царского слова.
— Отринь харю и глаголь!
— Так мне не сручно.
— Глаголь — прокляну!
— Не по-божески, святой отец!
— Уж-ста ведаешь ты, аки по-божески?! Аз у Бога посредник, ты бо еси овца. Глаголь, тварь словесная!
— Так изрёк государь: чтоб ты мысль свою с головой разом в гузно засунул.
— Истинно Соломоново речение! — облизнулся Левкий. — Остромысл государь наш! Кинь скабрезиться, харя бурзамецкая, — цыкнул он на Ваську. — Мысль моя важная, попритаю ея до поры. Не пустоши ради уши государю донимаю.
Вернулись татары. Сельцо оказалось пустым.
Иван откинулся в глубь саней, подтянул к самому носу покрывавшую его шубу, злобно засопел.
Федька зыркнул на него через плечо, осторожно сказал:
— Неужто к литвинам переметнулись?
— Возьму Полоцк, всех пригоню сюда и до единого на вереях перевешаю!
— Шаховский попустил! — уже посмелей сказал Федька. — Неужто не донёс он тебе о побежках? Не вчера ж поуметнулись?
— Донёс… Коли вызнал, что на Полоцк пойду. А то крыл… Мнил, не станется мне уведать. На руку ему, израднику, запустелая волость. С Курбским от Радзивилла с пятнадцатью тысячами не отбились!.. Невель не уберегли… Оттого и смерд бежит! Ему, поганому, за живот свой страшно!
— От страху ли токмо смерд бегает? — с ехидцей спросил Федька и напряг спину, словно ждал удара. — Латыш к нам бежал из-под немца не от страху.
Иван шевельнулся… Федька замер, наежил плечи.
— Ну-ну, надоумь, — вяло сказал Иван.
Федька почуял за ленивым выговором царя опасное притворство, но сдерживать себя не стал: хотелось ему выговориться, чтоб показать ему, что и он кое-что смыслит в этом деле. Пренебрежение Ивана его умом больше всего задевало Федьку. Лютой ненавистью ненавидел он любого советчика, к которому хоть мало-мальски
— От поборов и лиха бежал к нам латыш!
— От лиха не убежишь, — быстро сказал Иван, словно заранее знал, что скажет Федька, и заранее приготовил ответ. — Мнишь, Жигимонт от своей трапезы бутызкой [70] кормить перемётчиков станет? Кафтан сымет и им отдаст? Глуп ты, Басман! Поганый смерд разумней тебя. Смерд знает накрепко, что от поборов и лиха не уйти. В сих пределах никому райская жизнь не уготована. Лишь за живот свой дрожит смерд и бежит из-под нас через то, что нет ему под нами защиты. Радзивилл наступит — побьёт, Жигимонт наступит — побьёт!.. А воеводы мои им в том и помехи не чинят.
70
Бутызка — большая деревянная ложка.
— Воеводы твои сами готовы переметнуться! — деранул Федька Ивана по больному месту, отомстив ему за насмешку.
— Не задирай меня, Басман! Вылетишь из саней!
— Прости, цесарь… От обиды я…
— Кто обидчив, тот изменчив, Басман.
— Рек уж ты сие, помню. Не про меня токмо сия присказка твоя. Я душу за тебя положу!
— Душу положишь?! — усмехнулся Иван. — А что Господь наш, Христос Спаситель, апостолу Петру на такое ответил? Запамятовал?! Не возгласит петух, как отречёшься от меня трижды!
— Пошто же не отставишь от себя, коли мнишь меня отступником?
— Люблю тебя.
— Любишь?! — Федька ерзанул на облучке: ему хотелось обернуться, поглядеть на Ивана, но не обернулся, сдержал себя, словно испугался, что увидит в глазах Ивана совсем не то, что услышал. — Како ж отступника любить?!
— Не допытывай меня… Не поп я тебе и не баба! — отмахнулся недовольно Иван, но Федькины слова всё же задели его, потому что, помолчав, он глуховато и раздумчиво сказал: — И врага можно любить. Душу не обсидишь! Что Богом в неё заронено, то она и источать будет. А тебя, Басман, пошто же гнать мне от себя?.. Коль и не любил бы — не прогнал. Иного-то где мне такого сыскать? Ты верен мне и предан… И будешь верен, покуда у меня сила и власть. А лишусь власти — сам уйдёшь. Ты холоп, Басман, токмо больно заумный… Ты служишь не человеку, ты служишь власти. Ей ты николиже не изменишь!
— Паче убил бы ты меня, чем речёшь такое! — слезливо и яростно проговорил Федька. — Жить не хочется от такого!
— Так перережь себе глотку.
— Не любишь ты меня! — вздерзился Федька.
— Ты моей любви не испытывай! Мне корысти за неё не сулятся. Моя любовь — от любви. Свою испытай паче!
— Свою я испытал!
— А испытал, так молчи!
Федька уныло сгорбился, притих. С полверсты ехали молча. Федька не шевелился, словно пристыл к облучку. Лошади шли понуро. Под полозьями тихо шуршал снег, глухо чавкали копыта, взминая мягкий, неулежавшийся наст, по обочине неотступно ползла пятнистая тень.