Ливонская война
Шрифт:
Челяднин и ране слышал такое о царе: поговаривали, перешёптывались — ещё в малолетство Ивана, когда Елена, став правительницей, вдруг приблизила к себе Телепнёва, но наверно никто ничего не знал, и вскоре унялись все поговоры и перешептки. После смерти Елены, а вслед за ней и Телепнёва опять прошушукалась эта молвь, но снова лишь догадки и авоси, больше похожие на злословие, которое никогда не стихало в царском дворце.
Челяднин никогда не прислушивался к этим дворцовым пересудам. Краем уха, случалось, схватит что-нибудь, ну а верить — не верил и подавно. Ефросиньиным словам не удивился: от злобы были они, но не ожидал он, что и она в своей злобе дойдёт до того, что перестанет чураться даже дурных сплетен. Не такая это была женщина, чтобы подогревать свою злобу пустыми выдумками. В её душе и без того было достаточно огня — более жгучего и страшного, — чтобы до конца своих дней не остудить злобы к царскому дому.
— Пустой перевет [63] ,
— Я не слепа, боярин. И попусту наветить не стану. В том мне вера моя порукой. Я реку истину, кою мне Бог сподобил узнать. Я поведаю тебе её, коли ты тщишься узнать, кто престолом нашим владеет и кто должен им владеть?!
— Слышал бы нас государь…
— В душе, коль тебе угодно, называй его государем… А меня не гневи сим словом. Для меня государь не он! А что до слыху, так он и без него ведает, что я про него думаю. Упомни, что он изрёк мне на своей первой свадьбе: «Отрежу я тебе, тётка, патлы твои!» Упомни, что ему изрекла я: «Отрежешь с головою заодно!» На том мы стоим уже полтора десятка лет. Я уж постарела до краю, и волосы мои побелели вгладь, но он до сих пор боится их и будет бояться, покуда не снимет их заодно с головой. Ибо головы моей он боится ещё пуще!
63
Перевет — сплетня.
— Не возьмёт он такого греха на душу.
— Грех в его крови, и род его весь в грехе! Отец его, князь Василий, наказан был Богом бесчадием за то, что на престол посел мимо племянника, законом венчанного на царство!
— Великий князь Иоанн Васильевич сам разрушил венчание и завещал престол князю Василию.
— Разрушил Богом принятое венчание! Оттуда и исплодился грех! И Господь узрел его! Не дал он князю Василию чадородия, дабы усечь на нём род его и оградить на дале престол от незаконного владения. Да снова стался грех… Про то тебе и поведаю. Когда князь Василий прожил с Соломонией двадцать лет и не родил себе наследника, стал он помышлять о новой женитьбе, укоряя Соломонию бесплодием. Тогда же и Елену себе приглядел, и бороду подстриг, чтоб понравиться ей! Бедную Соломонию насильно постригли в Покровский суздальский монастырь, а Василий обвенчался с Еленой. Сие всем ведомо. Да не всем ведомо, что постриженная Соломония вскорости понесла. Совокупилась она преступно с другим мужем, безродным, сирым, коего приглядела в Суздале, чтоб испытать себя. Не верила она в свою неплодность. Так и вышло. Родила она. Чадце то вскорости померло. А князь Василий после свадьбы на Елене ещё четыре года мыкался по монастырям, молясь о чадородии. Зачала Елена, да больно уж дивно сие все… Соломония двадцать лет не могла зачать от князя, а от сирого зачала, да и Елена уж больно долго судьбу пытала. Упомни, стали поговаривать, что и от второй жены не дождаться князю наследника: заклятье будто бы на великокняжеском роде за клятвоотступничество. Вот тут-то Елена и свершила свой смертный грех. Соломония ей путь указала! А про Соломонию она ведала… Князь Василий дознание учинял о Соломонии и уж не преминул поведать обо всём, что вызнал, своей молодой жене. А с кем она грех содеяла — стало ясно сразу по смерти князя Василия. На седьмой день Телепнёв при ней в брусяной избе уселся. И в спальне пьяного служки видели… В Елениной спальне.
— А что коли домыслы все?
— Домыслы? Твёрд ты, боярин! Любуюсь тобой! Ну а что же, ребёнок у Соломонии — тоже домысел?
— Так могло статься, но то — грех Соломонии. Елена могла зачать правдой.
— Пошто же Телепнёва к себе приблизила, лотрыгу и пьяницу? Пользы от которого в государском деле, как от клопа в бане.
— Сторона его сильна была.
— Сторона? Кто же за ним стоял? Мы, Старицкие, иль ты, Челяднин? Иль Шуйские? А буде, Бельские?
— Бельские да Шуйские меж собой грызлись…
— А Телепнёв Елену ублажал!
— Буде, и ублажал… Через то она могла его и приблизить!
— Твёрд ты, боярин! Чует он в тебе сию твёрдость, через то и вернул к себе. Ранее он боялся твоей твёрдости, теперь ему её недостаёт.
— Твёрдость моя не помеха рассудку. Супротив правды какая твёрдость устоит? Упрямство лише!
— Тогда изреки мне: случайно ль, что, лише обвенчавшись на царство, Иван в третий день посадил на кол сына Телепнёва? А ещё через седмицу отсёк на Москве-реке, на льду, голову его племяннику?
— Нешто мог знать сам Иван?
— А пошто бы ему и не знать? Глаза есть, уши есть да и ума — не как у братца. А братец его — ещё один довод. Дурачок! От кого б дурачку родиться, как не от пьяницы Телепнёва. Князь Василий был трезвенник и умом крепок.
— А Иван?
— Чем же он удался? Лють, зачатая в блудострастии! Я тебя не крещу в свою веру, боярин, —
64
Плащаница — церковный покров с изображением положения Спасителя во гроб.
«…И Богу не страшусь сказать. И Богу не страшусь!.. И Богу!..» Всё прочее вдруг отступило, оставив его один на один с этой мыслью, и он почувствовал и понял, что уже не сможет противостоять ей. Его твёрдость и сила не отступили, не сдались, а предали его, обрушив на него скопившиеся за ними сомнения, подозрения, обиды, зло, ненависть — всё, что прятал в себе от себя самого, надеясь, что его твёрдость и сила не дадут всему этому обратиться против его добродетели.
Предательски рухнувшая преграда погребла под собой не только остатки его добродетели, но и последние его надежды, последние родники, питавшие его устремления. Многое, неразрешимое до сих пор и мучившее его своей неразрешимостью, вдруг легко и просто разрешилось, но облегчения он не почувствовал, как будто, сняв с него один груз, тут же навалили другой. Он неожиданно понял, что все эти долгие годы изгнания, проведённые в душевных терзаниях, вся его борьба против самого себя и за самого себя и отстаивание чистоты своей совести были лишь пустыми и глупыми причудами его старческого ума. Он стал стар, и единственное, что ему нужно сделать, — это пожертвовать остаток своей жизни Богу, чтобы хоть к концу жизни избавиться от ошибок и разочарований.
«К Богу придёшь ты!» — опять напомнил о себе сторожевский монах.
Челяднин открыл глаза. Хлынувший в него свет чуть взбодрил его, но тоска осталась, только заползла поглубже и притаилась.
— Москва, боярин, Москва! — сказал возница и покосил на Челяднина довольными глазами. — Э, как маковки блещут! Ну здравствуй, матушка!
Глава седьмая
1
Передовой полк воеводы Токмакова приближался к Невелю. На последнем привале его догнал царь и теперь ехал в самой голове, в небольших санях с верхом, на вожжах у него сидел Васька Грязной, а Федька Басманов маялся верхом — на коротконогом рыжем бахмате с обкорнанным по самую репицу хвостом, отчего конь казался ещё кургузей и меньше.
Федька ехал по правую сторону от саней, так, чтобы всё время был виден царю. Стоило ему чуть отстать, как Иван тут же вызырал из саней и недовольно бросал:
— Будь на глазах, Басман!
Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба — дыгыль да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стёганые полы бешметов. У каждого по обеим сторолам седла приторочено по саадаку, на поясе сабля, нож, в руке сулица… У царевича Ибака рядом с саадаком приторочены ещё и полупудовая двухзарядная пищаль, и аркан; у Кайбулы — тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля.