Ливонское зерцало
Шрифт:
— Что же, например?
— Например, что ты, Николаус, уже тогда с удовольствием со мной возился. И мне это льстило: что взрослый мальчик играет со мной, обращает на меня внимание.
Он удивился:
— Уже тогда нас тянуло друг к другу... хотя ты была маленькая девочка.
Ангелика заметила не без грусти:
— Мне порой кажется, что ты и ныне обращаешься со мной как с совсем маленькой девочкой. Ты говоришь ничего не значащие слова, ты не доверяешь мне своих тайн, не открываешь сердце.
Николаус взглянул вверх, в темноту:
— Голуби и сейчас там живут?
— Их там давно уже нет. Юнкер распорядился готовить из голубей жаркое для кнехтов... Так всех птиц и повывели. Не осталось следа. А мне нравилось слушать их воркование. И ещё признаюсь, — оглянулась на него Ангелика. — С этими птицами мне было не одиноко.
— Разве тебе одиноко в замке? — удивился Николаус.
— Если бы не Мартина, мне было бы одиноко.
— А я?
— И ты...
Трудно было понять, какой смысл вложила Ангелика в это «и ты»; наверное, тот же, какой Николаус вложил в своё «а я?»
Чем выше они поднимались, тем уже становились лестницы. Потом каменные лестницы сменились деревянными, которые крепились к стене. Поскольку все лестницы были без перил, Николаус, следуя сзади, всё время придерживал Ангелику за локоть.
На самом верху они остановились перед такой же железной дверью, мимо десятка каких уже проходили. Взявшись за скобу, Николаус потянул её на себя. С таким же успехом он мог потянуть на себя гору. Тут он разглядел большой ключ, словно по волшебству появившийся в руке у Ангелики.
— Я взяла его тайком у Юнкера, — прошептала девушка. — А на колышек повесила другой, похожий. Надеюсь, не заметит подмены Юнкер.
Ангелика не сразу нашла замочную скважину в темноте, долго возилась с замком, склонившись к нему. Николаус хотел ей помочь и, потянувшись за ключом, взял её за руку. Рука у неё сейчас дрожала, и ключ мелко постукивал по краям стальной скважины.
Николаус взял у Ангелики ключ, открыл дверь.
Они ступили внутрь галереи — самой верхней из галерей. Они были сейчас под самой крышей Медианы и даже слышали поскрипывание поворачивающегося флюгера у себя над головой.
В темноте галереи светлыми пятнами виделись бойницы.
Ангелика крепко держала Николауса за руку — с той минуты, как он руки её коснулся, помогая открывать дверь. Ничего не говорила и не отпускала. Рука у неё была маленькая, но сильная. Войдя в галерею, Ангелика осторожно двинулась вперёд и потянула Николауса за собой. Она вела его к одной из бойниц, где было посветлее.
Николаус, следуя за девушкой, огляделся. Он увидел, что на галерее не было пушек и ядер. Здесь не было ничего, кроме деревянных ставней, стоявших в простенках между бойницами. Как видно, этими ставнями бойницы закрывали зимой, чтобы в башню не наметало снега.
Ангелика подвела его к бойнице, и они ощутили веянье прохладного ночного ветерка.
Бойница оказалась очень большой; совсем не такой она виделась снизу — от основания башни — и даже со стен. Николаус при желании мог бы встать в ней в полный рост.
Как красива была ночь! Как красивы были окрестности замка в ночи!..
Над головой сияли крупные звёзды на глубоко-чёрном небе. Желтовато-серые в свете месяца стены и круглые сторожевые башни Радбурга казались совсем крохотными внизу. За стенами — поля и леса, видимые в разных оттенках чёрного и серого. Светлыми жилами разбегались от замка дороги и кривые тропинки. Вдалеке стальной иглой вонзался в небо шпиль пылауской церкви. Глядя на этот мощный, величественный, гордый шпиль, можно было поверить, что весь мир вращался вокруг него, как вокруг оси; можно было подумать, что до сего шпиля, до возведения в сих благословенных местах церкви Христовой в мире царил хаос, и только теперь имел место единый мировой порядок, мировой круговорот, в коем за ночью приходил день, а за зимой — весна, за праздниками являлись будни, за горестями — радости, за ненастьем проглядывало солнце, и в коем человек последний однажды становился первым... Из-под холма, на коем стоял замок-твердыня, ручей уходил в даль, извивающейся змеёй уползал ручей в кудрявые дубравы, под чёрные небеса; в иных местах, где течение ручья проглядывало из-за куп ив, вода поблескивала серебром — это в ней, как в зеркале, отражались звёзды.
То был блаженный час. Они внимали тишине, они, поднявшись высоко, дышали Небесами. И наслаждались ощущением близости друг друга.
— Николаус... — был тихий шёпот.
Он повернулся к Ангелике. Глаза её поблескивали во мраке. И поблескивали они так близко...
Это не могло не взволновать Николауса.
Забыв о красоте ночи, он нежно обнял Ангелику за плечи. Девушка подняла голову, её чепец, расшитый золотой питью, скатился на пол. За чепцом посыпались и волосы — тугими косицами, с вплетёнными в них жемчужными бусами, тяжёлыми локонами, украшенными шёлковыми лентами и вуалями, — медленной и красивой волной ниспали они.
Глаза её блестели.
Николаус целовал ей глаза, лицо... эти свежие юные влажные губы, точёный подбородок, который поднялся вверх, к его губам навстречу, нежную девичью шею, тонкую, изящную...
— Истомлённое сердце...
Кто это сказал? Он или она?
Сознание его словно окуталось туманом.
Всё, что с ним происходило, казалось ему, не могло происходить в действительности. Николаус ничему не верил. Это было как наваждение какое-то! Это было что-то из грёз, может, сновидение, воздействие некоего дурмана — всё, что угодно, только не жизнь, какою он жил до сих пор. Да, Николаус догадался: он не на Медиану этой ночью поднялся и не на галерею железную дверь открыл, а поднялся он на мифический Эмпирей [77] и отомкнул вожделенные райские врата, и теперь он грезил наяву; он умер на земле и возродился среди небожителей, и целовал эту прекрасную, ещё вчера чужую ему, юную деву, богиню, великодушно показавшую ему путь на Небеса, в сферы вечного блаженства, он целовал её, едва не утрачивая рассудок от восторга и возбуждения. Дрожащими, непослушными пальцами развязывал он бесчисленные тесёмочки её платья, а Ангелика взволнованно жарко дышала ему в лицо. Николаус терял голову от этого дыхания, пахнущего женщиной, — молодой, сильной, красивой, полной желаний, жажду идей любви, жаркой и страстной, греховной — сейчас, сейчас, как в омут, как в пропасть, как на бренную землю с вечных небес, очертя голову, теряя крылья и ломая хребет, позабыв обо всём, о возвышенном, о богах, о Боге, о душе, обратившись только в плоть, приготовившуюся к любви, в безумную плоть.
77
Эмпирей в древнегреческой мифологии — наиболее высокая часть небес, наполненная неугасимым светом, в коей пребывают небожители; по представлениям ранних христиан, именно в Эмпирее обитают святые.
Плоть играла в нём, вскипала кровь, путались и блекли мысли, сознание умирало.
— Истомлённая душа...
Ангелика пойманной редкой благородной рыбкой, золотою рыбкой билась в его крепких руках. Она то легонько, неуверенно отталкивала его, а то, наоборот, с неожиданной силой и неожиданной же страстью к себе прижимала... будто думала, что он собрался уходить, и не хотела его отпускать, ни за что, ни за что, ибо не сомневалась: для неё не жизнь без него — а топкое болото, погибель... И он удерживал её, мятущуюся, бережно, он был очень нежен. Он делал только то, на что, казалось ему, была её воля, на что было её желание. Она же не могла справиться со своим желанием, как и с волнением своим, и ноги почти не держали её...
Восхитительная грудь Ангелики светлела в темноте двумя маленькими лунами. Николаус приникал к этим лунам губами и здесь чувствовал её горячее тело. А рыбка оттого билась всё сильнее. Руки Ангелики ворошили ему волосы. И она дышала столь взволнованно, что, казалось Николаусу, вот-вот от волнения разразится рыданием. Он и сам в сильнейшем волнении, в любовной лихорадке не очень понимал, что делает... что делают его руки. Ему казалось, золотая рыбка в какой-то миг может выскользнуть из рук; и он уже пуще смерти боялся того, что Ангелика найдёт в себе силы остановить это безудержное, опьяняющее, как крепкое вино, любовное действо. У него у самого сил, чтобы сделать это, не было. Он понял, что постыдно слаб, совершенно беспомощен перед красотой, перед чарами этой юной чистой девы, жаждущей любви. Чтобы удержать Ангелику, он прижал её к стене. И ловил губами её губы, ловил дыхание её, и её дыханием, счастливый до беспамятства, дышал, и её дыханием был полон. Руки его, забывшие подчиняться его разуму, скользнули к Ангелике на бёдра; и платье её вдруг с лёгким шелестом упало на пол.