Ливонское зерцало
Шрифт:
Оказалось, он не один сейчас был в церкви. Он не заметил сразу — Фелиция стояла у алтаря. И звук, который он слышал... это она поставила серебряный кубок на каменную полку. Николаус теперь уже внимательнее осмотрел помещение церкви.
Фелиция была одна. Но она не молилась, не крестилась. Долго и молча она взирала на распятие. Потом, ещё раз отпив из кубка, она... сбросила одежды. Как будто за одну тесёмочку потянула, как будто один всего развязала узелок, повела плечом, и одежды ниспали с неё сами. Обнажённая, Фелиция возлегла на алтарь, под самое распятие. Хотя была она уже старушечка лет около сорока, но была она весьма хороша, стройна, и Николаус, увидев её сейчас, мог за это поручиться. Кабы он не знал, кто перед ним и сколько Фелиции лет, он вполне мог бы принять её за сестру Ангелики. На удивление юным показалось ему тело этой женщины.
Она лежала под распятием без движений. Какие помышления подвигли её на сей необычный поступок, что хотела она сказать Господу сим поступком — отдавалась ли она Ему мысленно, во власть Его, или бросала дерзкий вызов, глумилась над страданием Его, издевалась над Его учением, попирала ли церковный обряд и святость алтаря, отвергала ли вышнюю заботу, мудрейшую и надёжнейшую из забот, или она пребывала в болезненном состоянии, в замутнённом сознании, и за поступок свой, совершенный в жару, в бреду, не отвечала, — Николаус себе ответить не мог.
Он собрался уж уходить, но услышал, что кто-то постучал в дверь церкви.
Фелиция подхватилась с алтаря и, спешно накинув на себя одежды, отодвинула засов.
В церковь вошёл рыцарь Марквард Юнкер.
Бросившись ему на грудь, Фелиция обхватила руками, тонкими и гибкими, как змеи, крепкие его плечи.
Юнкер стоял как скала.
— Мартина сказала, что вы хотели видеть меня, госпожа.
Фелиция гибкой лианой его обвивала; но не в силах лианы было поколебать скалу.
— Хотела? Да, хотела. Давно хочу, — она крепче обхватывала плечи Юнкера, но поскольку плечи были очень широки и охватить их Фелиции так крепко, как, должно быть, она хотела, было трудно, она отпустила плечи его и обхватила грудь. — Давно, давно хочу. И не только видеть...
Он молчал и был по-прежнему недвижим.
Фелиция обратила взор к бесстрастному лицу Юнкера; она смотрела на него снизу, ибо рыцарь был высок; глаза её горели на фоне бледных щёк и лба.
Она продолжала:
— И не только видеть... Тебя я хочу. Но ты как будто избегаешь меня.
— Я не избегаю, моя госпожа, — с каменным лицом говорил рыцарь. — Много работы. Замок надо укрепить. Вот-вот могут прийти русские. И если они всерьёз возьмутся штурмовать...
— Ах, что тебе они!.. — перебила Фелиция. — Есть мы. А они далеко...
Юнкер смолчал. Он, видно, думал иначе.
— Ты хотя бы подавал мне весточку иногда. Напоминал бы, что любишь меня, как прежде любил, что думаешь обо мне, как думал когда-то — и днями, и ночами, — что сходишь с ума, как раньше сходил.
— Я люблю. Я думаю. Я давно безумен...
Никакие слова, никакие чувства Фелиции, кажется, не могли смягчить некую твёрдость у Юнкера во взоре. Всё, что он говорил, это было то, что она хотела услышать, но одновременно и не то, что услышать она хотела; то есть ничего за его словами не было, это были только слова, как будто донесённые издалека эхом. В них не было силы, не было страсти. Один только звук.
Фелиция взяла Юнкера за руку и пыталась повести его к алтарю. Но рыцарь оставался на месте.
Тогда она попробовала размягчить его лаской, дотянулась губами до губ его и прошептала ему в губы:
— Хочу... хочу, чтобы ты взял меня на алтаре... чтобы ты распнул меня на алтаре, принёс в жертву нашей любви... давней любви нашей.
Николаус не слышал бы шёпота госпожи Фелиции, если бы разговор этот происходил не в церкви. Слышимость здесь была идеальная. Шёпот Фелиции волна за волной накатывал на стены церкви, отражался, усиливался, уходил под своды и здесь, возле Николауса, ещё некоторое время блуждал, слабея, затухая...
— Хочу... хочу, чтобы ты казнил меня... чтобы ты был груб, чтобы ты заломил мне руки... сильный и красивый, жестокий рыцарь.
За этой волной приходила другая:
— ...чтобы властвовал надо мной, как охотник властвует над подстреленной ланью, чтобы сердце моё вынул из груди, любящее и горячее.
На слова, не успевшие отзвучать, накатывали новые:
— ...чтобы я умирала в твоих руках и была бы тем счастлива, чтобы этот алтарь стал твоим алтарём, рыцарь, и чтобы эта жертва стала твоей жертвой...
Спокойным и уверенным движением Юнкер отстранил от себя Фелицию, не принял её ласк, не услышал её слов:
— Вы пили вино? Ведь лекарь сказал, что вам нельзя вина.
Фелиция пыталась снова обнять Юнкера.
— Его послушать, мне и дышать нельзя.
— Мой тяжкий грех вы знаете, госпожа. Бог всё видит. Мало ли Он наказал нас?
— Ты ошибаешься. Он глух и слеп и равнодушен.
— Всё слышит и видит...
— Ах, рыцарь, растопчи меня! — воскликнула Фелиция. — Нет уже никаких сил!
— Тише, тише, моя госпожа, — Юнкер зажал ей рот и оглянулся на двери. — Не то нас услышат. И так уже болтают невесть что. Мы будем вместе, будем. Но немного потерпите. Не здесь же!..
— Здесь, здесь. На алтаре, — перешла на шёпот Фелиция, жаркий, решительный, громкий шёпот.
— Тише, моя госпожа, тише. Вы опять как будто не в себе...
Николаус медленно отступил от гобелена назад, чтобы ткань от движения его не всколыхнулась, и неслышным шагом удалился.
Глава 42
Пусть хранит любимых Господь!