Ливонское зерцало
Шрифт:
Но пить Удо всё-таки бросил, и отец его Ульрих был тому несказанно рад. А Удо, отлучивший себя от кубка, бывало очень скучал, не находил себе места. И если не занят он был девицами, то слонялся всюду с довольно унылым видом. От той же Мартины Николаус узнал, что Удо, всегда выражавший пренебрежение к книгам и к учению, как-то, заглянув на женскую половину, молвил Ангелике: «Ах, сестра! Так скучно. Что посоветуешь прочесть?..» Похоже, к учению иной человек может прийти и со скуки.
А Николаус... Что же наш Николаус?
Добрый Николаус сказал как-то за обедом, что пора ему и честь знать, что пришло время собираться домой в Полоцк. Однако барон и Удо (первый с достоинством и благородной сдержанностью, второй — с искренним юношеским жаром) просили его остаться, погостить ещё в славном Радбурге до конца лета. Николаус был полон решимости поступить так, как намеревался, но хозяева замка его настойчиво упрашивали и говорили, что дом их опустеет без него и не с кем будет интересно время провести, не с кем будет переброситься умным словцом. «Ты так хорошо вписался в нашу семью!» — заметил барон Ульрих. Николаус колебался, не зная, что им возразить. А когда же просьбу отца и брата повторила Ангелика, Николаус сдался и обещал пользоваться радушием Аттендорнов, как они и просили, до осени. Николаус сказал, что постарается не быть докучливым.
Каждый вечер, запершись в покойнике своём, Николаус с ясным сосредоточенным лицом рисовал на холсте город и замок Феллин — высокие стены и квадратные башни рисовал с флагами и пушками, Замковую улицу с отрядами всадников, скачущими по ней, с купцами, выставляющими свой товар в окнах, и церковь со шпилем, и колодцы, неприступные форбурги, восходящие в гору ступенями орденской власти, и кастеллу, гордо возвышающуюся надо всем, словно орлиное гнездо...
Глава 38
Доброе сердце, благородное сердце
Молчала лира, молчал нежный голос души его. Великий музыкант, борясь со спазмом, предательски схватившим горло, подавляя судорогу, коварно и накрепко сковавшую чуткие пальцы, укорял себя, говорил сквозь слёзы, что плохой он музыкант, ибо плачет, плачет под прекрасную музыку, которую играет и которую, увы, не в силах доиграть... И благодарил рыцарь Господа, что, кроме Него, Творца всего сущего, никто не видит этих слёз. И просил он Господа оставить ему достигнутое мастерство и научить совладать с чувством... Молчала лира, молчали птицы, и молчали Небеса. Похоже, не слышал просьбы Господь, поскольку, околдованный и вознесённый над суетным миром собственной музыкой, рыцарь дерзнул просить у Него невозможное.
Николаус поехал верхом в деревеньку к Ильмару. Дабы не злить пылауских собак и не привлекать внимания, поехал он полем и к деревне подъехал огородами. Однако Николаус не застал Ильмара дома. Дети сказали, что isa [72] ещё вчера ушёл в лес проверить пчёл и мёд и обещал вернуться только через несколько дней. Николаус бросил им мелкую монетку. Что передать, спрашивали дети, и не хочет ли добрый господин переговорить с матушкой, которая на огороде, или он, может, устал и хочет отдохнуть — взявшись за стремя, тянули его во двор. Но Николаус, ничего им не сказав, повернул коня в поле.
72
Isa — отец (эст.).
На обратном пути он повстречал Ангелику. Девушка шла тропинкой по полю среди высоких трав и выбирала из этих трав цветок за цветком, складывала цветочек к цветочку. В некотором отдалении следовали за Ангеликой двое довольно крепких парней. Николаус часто видел их в замке — этих двоих слуг. Привыкшие более к лопате, косе или вилам, сейчас вооружены они были короткими мечами. Шли — сопровождали юную госпожу, держали ухо востро. Николауса они заприметили ещё издали, задолго до того, как заметила его Ангелика, увлёкшаяся сбором цветов.
Николаус направил к Ангелике коня, пустил его прямиком по полю, которое использовалось как пастбище. Девушка, услышав тяжёлую конскую поступь, оглянулась. Увидев Николауса, догоняющего её, взволнованно ускорила шаг, потом остановилась. Он нагнал её и спешился. Пока Николаус не поравнялся с ней, она стояла, не оборачиваясь. Руки у неё дрожали, и вздрагивали цветы, охапку которых она держала на локте.
Подол её тёмно-синего платья был в жёлтой цветочной пыльце.
Ангелика обернулась на мгновение:
— Ты хочешь проводить меня, Николаус?
Он заглянул ей в лицо — серьёзное, напряжённое.
— Провожу. Скажи куда.
Девушка наконец справилась с волнением, улыбнулась:
— Просто прогулка. Скучно в замке сидеть за рукоделиями.
Николаус пошёл с ней рядом, ведя коня в поводу.
Они были недалеко от замка — почти в основании того холма, на котором стоял Радбург. Они по тропинке спускались к ручью, берега которого поросли живописными ивами — тенистыми, склоняющимися над самой водой. Проходили мимо больших валунов, каких в ливонских землях без счёту. Валуны эти, настоящие скалы, поросшие мохом, даже во время строительства замка, когда собирали камни со всей округи, оставили лежать, где они лежали, ибо не могли их сдвинуть с места. В древности эсты поклонялись таким камням, давали им имена, связывали с ними легенды.
Николаус заметил:
— Опасно в наши времена девушке одной гулять.
— Я же не одна, — оглянулась, — двое слуг позади.
— Вряд ли они защитят тебя, Ангелика, эти деревенские парни, которые ловчее управляются с дубинкой, чем с мечом. Что они смогут сделать, если вдруг «охотники» нападут на тебя или покажутся мызные люди — вон из тех кустов у ручья выйдут... или из-за того валуна сейчас поднимутся в полный рост?
Трудно было не понять, что Николаус подшучивает над ней, и Ангелика, отличавшаяся весьма живым умом, сразу это поняла.