Ливонское зерцало
Шрифт:
Удо опять поднялся и расправил плечи:
— Мы не позволим... Мы как один умрём, но, комтур...
Фюрстенберг жестом велел ему сесть:
— Сомнений у меня всё больше — чем старше я становлюсь. Не стало в народе прозорливости, не стало согласия, чистоты и возвышенности веры давно уже нет. Все ищут только собственные выгоды, забыли о чести и благородстве и исповедуют стяжательство. Не молятся Богу, а молятся золотому тельцу. Забыли о страданиях и ранах Христовых, не думают о возвышенном, о спасении бессмертной души не помышляют, а думают о низменном, о том, как бы поплотнее набить брюхо, как бы украсить тленные, убогие телеса свои шелками и бархатами, да как бы поглубже закопать кубышку. И потому все беды валятся на страну. Остзейский край — благословенная земля. Не на ней ли отдыхал Господь, мир сотворивший?.. — Фюрстенберг и не заметил, что прибегнул к ставшему привычным ему языку поэтическому. — Ныне Ливония — это зеркало, в которое заглядывают многие могущественные государи — и короли шведский и датский, и польский король, и германские князья, и орденские епископы. Как не заглянуть в зеркало и царю русскому, царю православному? Как не представить в зеркале свои растущие величие и мощь, свой Третий Рим, державу, как не представить?.. Кровавую десницу поднял над милой Ливонией Иван, хозяйничают в наших землях русские «охотники», бесчинствуют, грабят народ мызные люди, а тут ещё, мне доносят, моровое поветрие идёт.
Николаус и Удо молчали, не знали, что сказать. Да и нужно ли было что-нибудь говорить?
Старый магистр был весьма удручён:
— Ах, юноши! Не ищите веселья в обществе старца. Особенно того, в ком из года в год всё больше копится сомнений.
Описав Николаусу и Удо положение дел в орденском государстве, какое, на его взгляд, требовало срочных и весьма решительных мер (во всяком случае, у себя в комтурии Феллин Фюрстенберг уже взялся наводить порядок — железной рыцарской рукой), ландмейстер взялся за расспросы. У Удо он повыспросил всё о готовности крепости Радбург отражать нападение неприятеля, которое, по всем признакам, может иметь место вот-вот — через месяц, или через неделю, или через два дня, а возможно, и завтра. Спросил он, крепка ли, по мнению Удо, вера в Господа и провидение Его у рыцарей, следуют ли они данным обетам и регулярно ли посещают церковь; особо интересовался, не ропщут ли кнехты, довольны ли наёмники платой в близости новых сражений с русскими, не требуют ли прибавки. Затем Иоганн Фюрстенберг заговорил с Николаусом, сказал, что в ганзейском городе Полоцке ему бывать не доводилось, однако многих тамошних купцов он знает лично, поскольку они со своими домочадцами, с работниками и слугами ежегодно приезжают на ярмарку в Феллин. Знаком он и с отцом Николауса — с мейстерманом Фридрихом Смалланом, который есть весьма достойный человек, гордость и честь цеха купечества. Три года назад на свадьбе у одного феллинского ратмана они даже сидели рядом за столом. А так как свадьба продолжалась неделю, то со Смалланом они сошлись достаточно коротко. И если у почтенного господина Смаллана-старшего возникают какие-либо трудности в его деле, пусть он без стеснения обращается непосредственно к нему, к феллинскому комтуру, и возможно, с соизволения Всевышнего и усилиями скромного рыцаря Фюрстенберга трудности будут быстро разрешены.
Так они разговаривали довольно долго, до самого вечера, до того часа, когда в покои комтура вошёл тот молодой рыцарь и внёс зажжённые свечи.
Фюрстенберг спохватился, что молодые господа, должно быть, голодны, и их, верно, мучает жажда и вместо разговоров они хотели бы иного угощения. И уж велел своему помощнику накрыть на стол и нацедить в погребе крепкого вина. Но Удо отказался, чем весьма озадачил Николауса. Последний не мог упомнить такого, чтобы Удо отказывался от выпивки. На то должны были быть причины. Впрочем, поразмыслив, Николаус о причинах скоро догадался: Удо не хотел ударить лицом в грязь в обществе старого магистра, он хотел оставить по себе приличную память у этого влиятельного человека. И Николаус не ошибся: приятель его и далее — в весь этот вечер — не выпил ни капли хмельного. Фюрстенберг отправил их на ночлег к родственнику своему, владевшему таверной «Золотая кружка», что была в самом центре города, недалеко от церкви. Здесь, трапезничая за общим столом, Удо ограничился снедью и к кувшину с пивом, что Николаус поставил перед собой, даже не прикоснулся, хотя Николаус не раз ловил его тоскливые взгляды, обращённые к этому кувшину. Удо никак не хотел, чтобы родственник-тавернщик донёс Иоганну Фюрстенбергу, будто молодой барон Аттендорн чаще других заглядывает в кубок и подмигивает каждому бочонку.
Глава 36
Попойки, как и долги, часто кончаются ужасно
Утром Николаус вытащил его из корчмы едва не силой. Целый день Удо, поклёвывая носом в седле и бодрясь, благодарил друга, что тот заботится о нём и столько возится с ним. И смотрел Николаусу в глаза с искренним раскаянием. Но уже к вечеру Удо застрял в другой корчме. Так путь до Радбурга мог растянуться на недели. Николаус грозил оставить Удо одного, но тот не страшился сей угрозы. Николаус запрещал хозяину корчмы наливать Удо хмельное, а корчмарь, соглашаясь с Николаусом, однако, подливал пива или вина, едва Николаус отворачивался, и потом прятал корчмарь в кошель очередную звонкую монету.
Пробовал добрый Николаус и уговорами добиться своего:
— Ты, помнится, стихи мне недавно читал. Стихи хорошие. Тебе бы, Удо, нужно бросить пить и начать писать стихи. Из тебя вышел бы замечательный рыцарь-поэт.
— Я подумаю над этим, — пьяно улыбался Удо, польщённый похвалой, и тут же сдвигал брови. — Но пить не брошу. Пил и буду пить. Ибо мне это нравится...
Он прикладывался то к пиву, то к вину. И улыбчивый корчмарь, всегда готовый угодить, был его лучший друг. И снова к вечеру Удо надрался изрядно, едва держался на ногах, и Николаусу опять пришлось тащить его до постели. Это было сущее проклятие — пристрастие Удо к выпивке. Сломленный усталостью, Николаус спал долго и крепко, проснулся поздно. А когда проснулся, обнаружил, что Удо уже в комнате нет. Николаус, схватившись за голову, наспех оделся, сбежал по лестнице и нашёл друга сидящим внизу, за столом, и опрокидывающим, как и вчера, и позавчера, кубок за кубком.
Однако уже изменилось настроение Удо. Ему, кажется, опостылела эта корчма, не лучшая в ряду подобных — с истёртыми порогами и скрипящими дверьми, с грубо сколоченными лавками и столами, с заплёванными полами, с коптящими дешёвыми свечами на люстре, тележном колесе. И опостылел жадный корчмарь. И Удо уже не хвалил корчмаря, а ругал его последними словами и придирался к нему. Отодвигал сковороду с мясом и говорил, что это, не иначе, вонючая ослятина. Корчмарь клялся и божился, что это, напротив, отменнейшая свинина, и самая свежая — свежайшая, — поскольку только утром закололи свинью на заднем дворе, и собаки даже ещё не успели всю слизать кровь с травы.
— Нигде поблизости вам не подадут столь отменной свинины, господин. Я считаю...
Удо грубо его перебивал:
— Считай — не считай, а у задницы всего две половинки. И еда твоя — задница!..
— Но как можно, господин! — едва не плакал обиженный корчмарь; должно быть, он, и правда, старался на совесть.
— Это разве вино? — гневно восклицал Удо и плескал остатками вина из кубка в побледневшее лицо хозяина корчмы. — Это было вчера вино. Но ты сегодня развёл его водой, жадная скотина! Или ты думаешь меня обвести вокруг пальца? Ты думаешь, я не отличу настоящего вина от пойла?
— Это самое настоящее вино, господин, — кланялся испуганный корчмарь. — Но это молодое вино. Оно ещё не нагуляло крепости, господин.
— Твои работники косятся на меня! — всё придирался Удо. — Прогони их с глаз, не то я задам им трёпку.
— Они не косятся на вас, господин, — вступался за работников корчмарь. — Они лишь посматривают, не нужно ли вам чего.
— Мне нужно... — и Удо снимал с пояса изрядно отощавший уже кошель и брался перечислять, что ему нужно, но взгляд его останавливался на кубке, и Удо, пригубив вина, забывал, что только что хотел сказать.
Николаус, сев к Удо за стол, помог — он просто велел принести лучших закусок.
Запуганный насмерть корчмарь поторопился на кухню, и не успел Удо покончить с кубком, как стол перед ним был накрыт. Конечно, это был не изысканный радбургский стол, но и тут быстрый глаз видел немало всякого, отчего мог возрадоваться пустой желудок. Окорока и колбасы, бараньи рёбрышки и свиные уши, печёная репа и свежий хлеб, варёные бобы и горох, рисовая каша, яйца, рыба из местной речки, печёные морковь и коренья, приправленные жареным на сале луком, мёд и сыр.