Лодейный кормщик
Шрифт:
— Люди чтой-то едва шевелятся! Живее надобно вести кладку, господин инженер!
— Да, да, — закивал Резен. — Я понимаю. — Он обернулся к каменщикам: — Надо живее работать, разворотливее! Господин воевода недоволен вами!
Каменщики угрюмо молчали. Только один молодой парень в полотняной рубахе с закатанными рукавами блеснул белками глаз из-под спутанного чуба.
— Харч плохой! По еде и работа. Распорядись, боярин, чтобы лучше кормили трудников!
Воевода нахмурился, строго глянул на Резена и молча сошел вниз. Он направился к воинской избе,
— Шведы идут! Новость для нас зело тревожная!
— Нам то ведомо, князь, — скороговоркой отозвался Иевлев и суетливо положил треуголку на свои по-бабьи округлые колени. — Солдат, что прибыл с Мудьюга, сказывал.
— А еще что сказывал тот солдат?
— Говорил, что карбас с командой вышел к кораблю под голландским флагом и пропал. А его, Стрюкова, связали и бросили в караулке.
Воевода нахмурился и глянул на стольника косо, неодобрительно. Большой угреватый нос его засопел сосредоточенно и важно.
— Все ли у вас готово к обороне?
Полковник Семен Ружинский неторопливо и обстоятельно доложил, что порохового зелья имеется достаточно, запас продовольствия есть и солдаты обучены. Пушки с ядрами стоят на раскатах и держат под прицелом все подходы к острову и Березовский стреж. Команды бомбардиров денно и нощно дежурят при мортирах и единорогах.
— Так-так, — одобрительно обронил воевода. — То ладно, что все готово. Глядите в оба! Стольник, — обернулся он к Иевлеву, — отбери мне, не мешкая, четыре сотни работных людей. Пойдут со мной в Мурманское устье — укрепления делать: вдруг шведы туда сунутся! А там голое место, как твоя плешь под париком. Сейчас же и отправлюсь. Да провианту отпусти дни на четыре!
Иевлев пропустил мимо ушей воеводскую колкость насчет плеши:
— Все будет исполнено, князь!
Воевода велел собираться в путь и полковнику Ружинскому, отдав солдатскому голове Животовскому строгий наказ оборонять остров до последнего, и не пропускать шведов к мысу Пур-Наволок, где стоял Архангельский город.
3
Рябов проснулся от глухого стука; наверху захлопнули люк. Открыл глаза — кромешная тьма. На палубе загремели выстрелы…
Рыбаки, очнувшись ото сна, всполошились, спрашивали друг у друга:
— Что там такое творится?
— Может, наши подошли?
Мишка Жигалов ощупью пробрался к трапу, влез на него, застучал обрезком подвернувшейся под руку доски в крышку люка: — Эй, отвори!
Люк не открывали. Наверху топот и беготня прекратились и стало тихо.
Гришка нащупал руку Ивана и сжал ее. Рябов почувствовал, как паренек дрожит, то ли от страха, то — ли от холода. Привлек его к себе, погладил волосы:
— Успокойся, Гришуня. Авось все обойдется!
— Кабы
— А чего дрожишь?
— Да студено тут…
— Все обойдется, бог даст.
Иван потерял счет времени. Сколько он спал? Что сейчас на воле? Вечер? Ночь? А может, утро? Если утро — скоро придут. Надо будет давать ответ.
А может, фрегат в руках русских? Да нет, навряд ли.
Но он стоит на якоре. Иван чувствовал это: судно мерно покачивалось, волны шлепались о борта не так, как на ходу.
Рыбаки молчали. Кто-то, забывшись в тяжелом полусне, бессвязно бормотал:
— Вона кубас-то! Греби шибче!
Что грезится рыбаку? Поплавок в море от раскинутой снасти — кубас. Верно, уж собрался выбирать снасть… Уловом грезит! Эх, доля рыбацкая!
Иван сел, сжал виски: голова, казалось, раскалывалась от дум. «Что сказать шведам? Согласиться вести корабли? Или ответить: „Нет?» Зачем принес их дьявол сюда? Пришли из-за моря в чужих сундуках рыться?»
Иван знал, к чему приведет отказ: шведы сразу же расправятся с рыбаками. Какой резон им возить в трюме людей, от которых пользы мало? Утопят всех. Покидают за борт. Дома подумают: пропали рыбаки. Ушли в море и не вернулись. Штормяга накрыл суденышко, перевернул, утопил… Мало ли так бывало?
Нет, не может он ответить отказом. Жизнь товарищей на его совести.
Иван ударил о колено крепко сжатым кулаком, скрипнул зубами от сознания своего бессилия.
Вспомнилась Марфа. Верно, каждый вечер ходит на берег, глядит на пустынный горизонт. Не видать Иванова паруса… Нигде не видать. Причитает Марфа, сев на береговой камень-голыш:
Да каково тебе, рыба, без воды, таково же Красной женке без дружка, Да без мила дружка Иванушка…Есть хочется. Дали утром по сухарю да по кружке воды, и все…
Молчат товарищи: верно, спят. Думает Иван свои невеселые думы: «А если стать к рулю? Станешь — веди корабль верным курсом. За промашку тоже ждет смерть. Он проведет, в этом сомнений быть не может, да только совесть не велит сделать это. Ну-ка, шутка сказать: привел корабельный вожа Рябов шведа под самые стены Архангельского города! Измена! Смерть ему! Воевода вздернет на виселицу тотчас же!»
А люди что скажут? Предал!
Воображение живо нарисовало ему картину: шведы, став у крепостных стен, ошалело палят из всех пушек, рушат стены, город горит, приступом идут враги, с бою берут Архангельск… Гибнут люди — старики, женщины, детишки малые… Царь Петр бросает все дела, собрав войско, спешит на выручку. А все виноват он, Иван. Он привел врага в сердце Поморья…
Иван покачал головой, зябко повел плечами: «Нет, этому не бывать! Никогда не бывать!»
Знает ли государь, что шведы идут к Архангельску? Знает! Уж, поди, прислал своих гонцов да войско верное, солдатское, Преображенское! И он, Иван, должен, жизни не жалеючи, помочь царю отразить врага. Но как?