Лодки уходят в шторм
Шрифт:
В воскресенье 12 августа с утра лил сильный дождь.
Мелик-Еганов, произведенный к тому времени в генерал-губернаторы, промокший с головы до ног, ехал впереди на коне, осененный знаменем мусавата. За ним следовали музыканты, далее — небольшое воинское подразделение. Колонну замыкали пулеметные тачанки и три орудия на конной тяге. И люди, и кони с трудом переставляли ноги в чавкающей грязи, колеса тачанок и орудийных лафетов вязли по самые оси, аскерам то и дело приходилось впрягаться и на руках вытаскивать их из глубокой колеи. И при этом надо было соблюсти строй и подтягивать песню, которую, фальшивя, исполнял оркестр на мокрых инструментах: барабан
Жалкий вид промокших, усталых аскеров никак не вязался со словами этой бравой песенки-марша, вызывал улыбку и насмешки людей, собравшихся с Кораном, цветами и хлебом-солью в предместье Галайчиляр для встречи губернатора.
Мелик-Еганов поднялся в здание краевой управы и, наследив на паркете, принял власть от Ильяшевича. Полковник Ролсои, дымя трубкой, удовлетворенно кивал головой, как командир полка, примиривший двух своих повздоривших офицеров. Переступая с ноги на ногу в луже, натекшей с его одежды, Мелик-Еганов произнес короткую речь о наступлении новой эры в жизни Ленкоранского уезда, выразил надежду на дружное сотрудничество с муганцами ради окончательного искоренения большевиков.
29
Я тюрок, я готов умереть. Жизни своей не пощажу ради Азербайджана.
На этом церемония приема-сдачи власти завершилась.
Над краевой управой взвилось мусаватское знамя.
А вечером состоялся банкет. Во главе стола сидел полковник Ролсон, по правую сторону от него — Мелик-Еганов, по левую — Ильяшевич. Разморенный экзотическими яствами талышской кухни и французским коньяком, закупленным в бакинском магазине "Космополит", Ролсон, неразговорчивый по натуре, произнес большую речь.
— Господа, — говорил он, — в момент торжества мне приятно отметить, что наша миссия выполнила задачу британского командования. Мы водворили порядок в этом многострадальном крае, внесли успокоение. Все события войны между муганцами и мусульманами должны быть забыты, и никакие претензии ни вы, — ткнул он трубкой в сторону Ильяшевича, — ни вы, — в сторону Мелик-Еганова, — не должны предъявлять друг другу и сообща пользоваться плодами победы над нашим общим врагом…
Так состоялось примирение вчерашних противников. А через три дня оно было скреплено "мирными условиями", подписанными членами британской миссии, мусаватского правительства и муганского командования. Во исполнение одного из пунктов этих условий Мелик-Еганов пригласил Ильяшевича и других его офицеров сотрудничать в военных органах. Ильяшевич согласился. И когда в Ленкорань прибыл генерал Салимов со своим отрядом, на Форштадте, украшенном коврами, зеркалами и цветами, рядом со встречавшими его Мелик-Егановым и прочим мусаватским начальством находился и Ильяшевич со своими офицерами.
Генерал Салимов незамедлительно начал чинить расправу над большевиками.
Утром следующего дня горожане узнали, что в уезде введено военное положение, а проходя мимо Маячной площади, с удивлением заметили, что в треугольном сквере исчез могильный холм с увядшими венками, обнесенный металлической решеткой. Не знали горожане, что ночью полицейские оценили площадь, а похоронная команда разрыла могилу, вытащила гроб с останками политкомиссара Ульянцева и на подводе увезла за город. Венки, побросали в могилу, сровняли ее с землей.
Расправившись с останками комиссара, каратели принялись за живых. Рыскали по селам, вылавливали укрывавшихся у друзей-азербайджанцев русских красноармейцев и партизан, хватали всех сочувствующих Советской власти. В городе и селах свирепствовали грабежи. Аскеры ограбили даже библиотеку и кабинеты гимназии, в которой их разместили.
Бесчинства приняли такой размах, что генерал-губернатор Мелик-Еганов был вынужден заметить Салимову:
— Ваши репрессивные меры совершенно расстроили мои планы.
— Но иначе мы не сможем очистить уезд от большевиков.
Ответ Салимова не удовлетворил губернатора. Он потребовал у своей канцелярии представить ему список содержащихся в тюрьме. В результате такой проверки кое-кто был отправлен в Баку или Петровск, некоторые освобождены под расписку о невыезде.
Ломакин подал губернатору прошение отправить его в Баку. Он рассчитывал, что там товарищи смогут (за взятку, конечно) вызволить его из тюрьмы. Пономарев отговаривал его:
— В Баку тебя не станут держать, Сергей, отправят в Петровск, к деникинцам.
— Ты, Иосиф, молодой судить, — отмахнулся Ломакин.
Вскоре его под конвоем привезли в Баку и сдали в портовый участок. Связаться с товарищами из Бакинского комитета партии ему не удалось, и все произошло так, как предсказал Пономарев.
Пономарев вышел из тюрьмы под расписку о невыезде. Освободили еще нескольких красноармейцев и партизан.
Перед морагентством табором расположились люди с чемоданами и узлами, ожидавшие посадки на очередной рейсовый пароход в Баку. Среди них находилась и Мария. Оставшись на острове Сара при больных и раненых, она мало чем сумела помочь им: сперва хошевцы, затем мусаватисты перетрясли госпиталь, одних расстреляли, других бросили и тюрьму, третьим предложили покинуть Ленкорань. Марию таскали на допрос, грозили тюрьмой, отправкой в Петровскую контрразведку, наконец потребовали покинуть уезд.
Сергей, ушедший после эвакуации советских войск в горы, в отряд Гусейнали, где находились и Салман и Ширали Ахундов, изредка спускался с гор, тайком пробирался в Форштадт, навещал мать, ожидавшую своей очереди на пароход в Баку. Это было связано с большим риском, и Ширали никогда не отпускал Сергея одного, посылал с ним группу крестьян-партизан, скрытно охранявших его и готовых в любую минуту броситься ему на выручку. Сегодня Сергей пришел проводить мать. Она больше не уговаривала сына ехать с ней, хотя тревожно было оставлять его, тяжело расставаться. Она без конца целовала сына, просила его быть осторожным, беречь себя.
Простившись с матерью, Сергей вернулся в отряд Гусейнали.
Каждый день пароходы увозили из Ленкорани одних беженцев, а из Баку доставляли других. Возвращались ханы, беки, торговцы, помещики — все те, кто бежал от белогвардейской краевой управы и муганской Советской власти. Возвращались, чтобы снова владеть землями и пастбищами, лесами и реками — всем, что было недавно национализировано и роздано крестьянам Советской властью. Беки и помещики жестоко мстили крестьянам, посмевшим пользоваться их исконными владениями. Эта месть была такой изощренной и невыносимой, что крестьяне забросали генерал-губернатора потоком слезных жалоб и прошений, посылали к нему ходоков.