Логово
Шрифт:
– А как ты относишься к бифштексам? У меня и вырезка есть в морозилке.
– Слишком долго ждать.
– Да нет. Их надо разморозить в микроволновке и забросить в рашпер. У меня на кухне все это имеется.
– Ладно, пусть будет по-твоему.
Глаза их встретились. Взгляд ее, как всегда, был чист, проницателен и прямолинеен, но сейчас Джоунасу почудилось в нем чуть больше нежности, чем обычно. Он отнес это ее выражение к обычной заботе, какую хороший врач-педиатр обязан проявлять по отношению, например, к своим малолетним пациентам. Могло быть, что эта нежность по отношению к нему всегда присутствовала в ее взгляде, а он только сегодня это заметил. А может быть, она впервые осознала, как сильно он нуждается в ком-нибудь, кто бы мог окружить его заботой.
– Спасибо, Кари.
– За что?
– За то, что ты есть ты, – с чувством произнес он.
И, обняв ее за плечи, Нейберн повел Кари по направлению к кухне.
Вперемежку с панорамой гигантских машин, темных вод и колоссальных демонических фигур Хатч получал картины и другого содержания. Поющие ангелы. Коленопреклоненная Божья Матерь. Христос с Апостолами на Тайной Вечере, Христос в Гефсиманском саду, Распятый Христос, Вознесение Христа.
Он предположил, что они имеют какое-то отношение к картинам, которые Джоунас мог собирать раньше. Они, правда, отличались и по периодам и по стилям от тех картин, которые Хатч видел в приемной у врача, но тема была все той же. Здесь явно просматривалась какая-то связь, подсознательное намеренно сводило вместе разрозненные сигналы, но смысла этого соединения он пока не мог постичь.
Еще видение: Ортегское шоссе. По обе стороны катящей в восточном направлении машины проносятся ночные пейзажи. Приборный щиток. Слепящий свет фар встречных машин, заставляющий его щуриться. И вдруг Регина в желтом свете приборного щитка. Глаза закрыты. Голова опущена на грудь. Что-то торчит у нее изо рта, придерживаемое шарфом.
Она открывает глаза.
Увидев раскрытые от ужаса глаза Регины, Хатч вырвался из видений, подобно ныряльщику, оттолкнувшемуся от дна, чтобы глотнуть свежего воздуха на поверхности.
– Она жива!
Он бросил взгляд на Линдзи, недоуменно воззрившуюся на него.
– Я что-то не слышала, чтобы ты говорил, что она уже мертва.
Только сейчас он понял, как мало верил в возможность увидеть девочку живой.
Не успел Хатч приободриться от мысли, что заметил, как блестят ее глаза в желтом свете приборного щитка в машине убийцы, как новые видения с такой силой захлестнули его, словно на голову его обрушился град мощных кулачных ударов: из густого мрака выступили черные тени искривленных человеческих фигур. В странных, причудливых позах. Он видел женщину, усохшую, как перекати-поле, другую – в последней стадии разложения, с высохшим лицом, по которому трудно было определить, принадлежало ли оно мужчине или женщине, с поднятой молитвенно вверх страшной, вздувшейся, черно-зеленой рукой. Коллекция. Его коллекция. Снова мелькнуло лицо Регины, глаза открыты, освещенные огоньками приборов. Как бесконечно много способов обезобразить, изуродовать, посмеяться над творением Бога существует в этом мире! Регина. Бедненькая моя. Не надо бояться. Ладно? Не бойся. Мы просто едем на прогулку в парк аттракционов, вот и все. Такой же, например, как Диснейленд или Волшебная гора. Как великолепно впишется она в мою коллекцию. Трупы, поданные как произведения искусства, поддерживаемые в нужных положениях с помощью проволоки, штырей, деревянных брусков. Глазам его предстали навеки застывшие вопли. Разверзтые в крике челюсти скелета в вечной мольбе о пощаде. Прелестная коллекция. Регина, крошечка, моя хорошенькая девочка, какое удивительное приобретение являешь ты собой для коллекции.
Хатч пришел в себя, обеими руками цепляясь за ремень безопасности, стремясь сорвать его с себя, так как ему казалось, что он, словно проволока, веревка или шнур, стягивает, давит и душит его. Он рвал ременные лямки с такой яростью, словно они были саваном, в котором его хоронили заживо. Чувствовал, что надрывно кричит и с шумом, глубоко вдыхает в себя воздух, словно боится задохнуться, и с таким же шумом разом выдыхает его. Он слышал, что Линдзи что-то говорит ему, понимал, что вселяет в нее ужас, но не переставал биться, метаться и кричать на протяжении всех долгих секунд, пока судорожно искал замок, чтобы освободиться от ремня.
И с этого момента Хатч снова вернулся в "мицубиси", связь с сумасшедшим убийцей на время прервалась, но ужас от увиденной коллекции, хоть и не был уже столь острым, как раньше, остался, а сама коллекция так и стояла перед глазами во всех своих страшных подробностях. Он обернулся к Линдзи, вспомнив, с каким мужеством вела она себя тогда в горах, в ледяной воде, в ту ночь, когда спасла его. Этой ночью ей вновь могут понадобиться все ее мужество и вся ее сила воли.
– "Мир фантазии", – быстро проговорил он, – помнишь, там когда-то был страшный пожар, сейчас парк бездействует, он направляется туда. Ради всего святого, Линдзи, гони что есть духу, прижми педаль к полу и не отпускай. Эта сука, эта паршивая, сумасшедшая паскудина хочет снести ее вниз к своим мертвецам!
И они помчались как ветер. И хотя она ровным счетом ничего не поняла из того, что он говорил, они мчались на восток с такой скоростью, с какой по этому шоссе ехать было небезопасно, и вскоре, оставив позади себя последние пучки близко отстоящих друг от друга огоньков, понеслись еще быстрее, все дальше и дальше от мира цивилизации, все ближе и ближе к миру непознанного.
Пока Кари исследовала содержимое кухонного холодильника, чтобы найти подходящие компоненты для салата, Джоунас отправился в гараж взять из морозилки вырезку для бифштексов. Сквозь вентиляционные отверстия в помещение проникал свежий, прохладный ночной воздух. Джоунас приободрился. Он остановился у двери из кухни в гараж и, чтобы немного прояснить голову, стал медленно и глубоко дышать.
Ему сейчас ничего не хотелось, может быть, только еще пару глотков вина, но он не желал, чтобы Кари видела его пьяным. К тому же, хотя на завтра у него не было запланировано никаких операций, никто не застрахован от непредвиденных ситуаций, в которых своевременные и квалифицированные действия реанимационной группы могут оказаться решающими; он чувствовал ответственность перед своими потенциальными пациентами.
Когда на душе бывало уж слишком тяжело, у него мелькала мысль вообще отойти от реанимационной медицины, полностью посвятив себя сердечно-сосудистой хирургии. Когда он видел, что спасенный пациент возвращался к полезной деятельности, к семье, к любимой работе, большей награды он и не желал. Но в критический момент, когда пациент, которого он собирался вернуть к жизни, еще только лежал на операционном столе и Джоунас практически ничего не знал о нем, его грызли сомнения, не возвращает ли он миру зло, от которого тот только что так удачно избавился. Это было больше чем обычная проблема нравственного выбора; это было тяжелейшим бременем ответственности, которую он добровольно взваливал на свои плечи. Будучи человеком глубоко религиозным – хотя и у него бывали сомнения, – он во всех случаях полагался на Бога. "Поскольку, – рассуждал Нейберн, – мои разум и умение даны мне Богом, у меня нет возможности предугадывать Его намерения и отказывать какому-либо пациенту в помощи по своему разумению".
Фактор Джереми, однако, разрушал эту стройную концепцию. Если он возвратил Джереми к жизни, а Джереми убивал ни в чем не повинных людей… От этой мысли можно было сойти с ума.
Прохладный воздух больше не бодрил его. Морозцем теперь продирал он по коже.
Ладно, обед так обед. Два бифштекса. Филе миньон. Чуть пожаренные, заправленные острым соусом. Обычный салат, но без приправы, надо, пожалуй, только немного выдавить на него лимон да чуточку присыпать черным перцем. Может быть, все-таки у него и впрямь проснулся аппетит? Он почти никогда не ел говядину; но сегодня можно позволить себе это удовольствие. Как хирург, оперирующий на сердце, он был свидетелем печальных, а порой и роковых последствий мясной диеты.
Он подошел к морозильнику, стоявшему в одном из углов гаража. Нажал на защелку и открыл крышку.
Внутри увидел Мортона Редлоу, недавно представлявшего своей персоной "Сыскное агентство Редлоу", бледного с сероватым оттенком, словно высеченного из мрамора, под тонким налетом изморози. На лице ломкой коркой застыла запекшаяся кровь, а на том месте, где должен был находиться нос, зияла ужасная пустота. Глаза были открыты. И смотрели в вечность.
Джоунас не отшатнулся. Как хирург, он был подготовлен к разного рода ужасам и сюрпризам биологического свойства и не чувствовал омерзения к трупам. Просто, когда увидел Редлоу, что-то в нем навеки угасло. Умерло. И сердце его превратилось в такую же ледышку, как и у мертвого детектива. Веры в Бога больше не существовало. Никакой. В какого Бога? Но не было и чувства отвращения к представшей перед ним страшной картине, и он не отвел от нее взгляда.