Логово
Шрифт:
Когда неожиданно его буквально захлестнула волна гнева, он и сам не мог бы объяснить, отчего это произошло. Началось все с какой-то вялой злости, вроде бы никому конкретно не адресованной. Он весь отдался ей, радуясь ей и подпитывая, чтобы она не угасала, а, наоборот, разгоралась.
Мелькнуло видение газеты. Он не мог толком ее разглядеть, но что-то на одной из ее страниц явно было причиной его гнева. Он прищурил глаза, будто это могло помочь ему прочесть, что там написано.
Видение газеты исчезло, но злость осталась. Он лелеял ее, как счастливый человек заставляет себя смеяться просто от того, что смех приводит его в еще лучшее расположение духа. Вдруг ни с того ни с сего он выпалил:
– Ну и подонок же!
Он не знал, откуда пришел к нему этот возглас, так же как не знал, почему произнес "Линдзи" в ресторане в Ньюпорт-Бич несколько недель тому назад, когда с ним начали происходить все эти странные и необъяснимые вещи.
Злость настолько взвинтила его, что он отвернулся от своей коллекции и размашисто зашагал по огромному помещению, затем вверх по склону, по которому когда-то неслись вниз изукрашенные мордами резных чудищ гондолы, и выскочил на поверхность в ночь, где свет луны заставил его снова поспешно надеть солнцезащитные очки. Он не мог устоять на месте. Ему все время необходимо было быть в движении. Он шел по когда-то главной аллее луна-парка, не зная, что или кого ищет, с любопытством ожидая, что произойдет с ним дальше.
Постоянно сменяя друг друга, в воображении возникали разрозненные образы: газета, комната, заставленная книжными шкафами, бюро, написанное от руки письмо, номер телефона… Он шел все быстрее и быстрее, неожиданно сворачивая на другие аллеи или на узкие пешеходные дорожки, мимо проплывающих слева и справа от него разрушенных павильонов, пытаясь отыскать какую-нибудь зацепку, которая вывела бы его на источник всех этих странных видений, появляющихся и исчезающих в его сознании.
Когда он проходил мимо павильона, в котором помещался аттракцион катания с горок на роликовых санях, то заметил, как струившийся сквозь переплетения металлоконструкций, поддерживавших свод, холодный свет луны, отразившись от стальных путей, превратил их в две тонкие полоски льда. Подняв глаза, чтобы получше рассмотреть массивное – и неожиданно показавшееся ему таинственным – здание, он вдруг, сам того не желая, воскликнул:
– Бросил бы его самого в эту ледяную купель!
Женский голос сказал:
– Дорогой, пожалуйста, говори потише.
Понимая, что женский голос возник из него самого, как слуховой придаток к разрозненным образам, Вассаго тем не менее обернулся, пытаясь найти ту, которая это сказала. И увидел ее. В халате. У двери, которая не должна была находиться там, где стояла, сама по себе, без окружающих ее стен. Слева, справа и кверху от нее не было ничего, только ночь. И молчаливый луна-парк. Но в проеме двери, в котором стояла женщина, за ее спиной виднелась передняя: небольшой столик, на котором стояла ваза с цветами, лестница, изгибом уходившая наверх, на второй этаж.
Это была та самая женщина, которая до настоящего момента являлась ему в снах, сначала в кресле-каталке, а недавно в красном автомобиле на залитом солнцем шоссе. Когда он шагнул к ней, она сказала:
– Ты разбудишь Регину.
Он остановился, но не потому, что боялся разбудить Регину – а эта откуда взялась? – и не потому, что не хотел тотчас расправиться с этой женщиной – как раз наоборот, у него буквально руки чесались сделать это, такой наполненной жизнью она казалась – а потому, что слева от призрачной двери заметил большое, во весь рост, зеркало, парившее в ночном воздухе. В зеркале был отражен он сам, но это был не он, а мужчина, которого он ни разу до этого не видел, одного с ним роста и телосложения, но почти вдвое старше него, сухопарый, бодрый на вид, с лицом, искаженным гримасой гнева.
Но выражение гнева быстро сменилось выражением внутреннего смятения и вслед за ним – омерзения, и оба они, Вассаго и незнакомый мужчина, отвернулись от зеркала и устремили свои взгляды на стоявшую у двери женщину.
– Линдзи, прости меня, – сказал Вассаго. Линдзи. Имя, которое он трижды повторил в том ресторанчике в Ньюпорт-Бич.
До настоящего момента он не думал, что оно принадлежит женщине, так часто безымянной являвшейся ему во сне.
– Линдзи, – повторил Вассаго.
Теперь он говорил от своего имени, а не повторял слова за мужчиной в зеркале, и это разрушило наваждение. Зеркало и отраженная в нем фигура разлетелись на тысячи кусочков и испарились в ночи, и вместе с ним исчезли дверь и стоявшая подле нее черноглазая женщина.
И, когда притихший, весь в лунном свете, парк восстал из ночи, Вассаго протянул руку к тому месту, где стояла женщина.
– Линдзи.
Ему хотелось дотронуться до нее. Такой живой, теплой.
– Линдзи.
Он бы вспорол ей грудь и зажал бы между ладоней ее трепещущее сердце и держал бы его до тех пор, пока его мерное биение не стало бы постепенно угасать… становиться все медленнее… медленнее… пока наконец не прекратилось бы навсегда. А он бы все держал его, уже безжизненное, холодеющее, в своих ладонях.
Быстро захлестнувшая Хатча волна гнева так же быстро откатилась назад. Он смял газетные листы в тугой комок и бросил его в корзину для бумаг, стоявшую подле письменного стола, даже не взглянув в последний раз на статейку о водителе пивовоза. Купер, этот жалкий и никчемный человечишка, в конце концов сам из-за своей тупости и жадности накличет на себя беду, которая будет во много раз страшнее того, что намеревался сделать с ним Хатч.
Линдзи собрала разбросанные на полу перед бюро письма. Аккуратно сложила их в папку с грифом "Разное".
Письмо от Купера лежало на столе рядом с телефоном. Когда Хатч взял его и перечел написанный от руки в верхнем углу над номером телефона домашний адрес, что-то злобное опять шевельнулось в его душе. Но это было только бледное, призрачное отражение истинной злобы, и через секунду оно, как и следует призраку, бесследно исчезло. Он отдал письмо Линдзи, она положила его в папку, а папку отправила на свое место в бюро.
Спрятавшись от лунного сияния в тени павильона санных горок и овеваемый ночным ветерком, Вассаго ждал других видений.
Его захватило то, что случилось с ним, но не удивило. Побывав в Вечности, он знал, что рядом с этим миром отделенный от него тончайшей перегородкой существует другой мир. И потому сверхъестественное не изумляло его.
В то мгновение, когда он подумал, что таинственный эпизод уже подошел к концу, в его сознании мелькнуло еще одно видение. Белый разлинованный лист бумаги. Синие чернила. В верхнем углу фамилия и имя. Уильям Х.Купер. Далее название улицы и номер дома в Тустине.
– Бросил бы его самого в эту ледяную купель! – пробормотал Вассаго и каким-то шестым чувством понял, что этот Уильям Х.Купер был предметом непонятного гнева, неожиданно охватившего его, когда он в заброшенном павильоне любовался своей коллекцией, и гнев этот каким-то непостижимым образом был, по-видимому, связующим звеном между ним самим и мужчиной, чье отражение он видел в зеркале. Сам гнев был ему по душе, и он сделал все от него зависящее, чтобы он не угас, прежде всего потому, что хотел понять, чей же это все-таки гнев и почему именно он чувствует его, и еще потому, что гнев – это закваска насилия, а насилие – это то, что ему необходимо для нормального существования.