Лолиты

Черновецкий Вадим

Я легко и непринужденно, как ни в чем не бывало, попрощался со своим маленьким красавцем-самцом и вышел на лестничную площадку. Я на автомате нажал кнопку вызова лифта — и привалился вдруг к жесткой и решительной каменной стене. Внезапно я со всей ясностью ощутил, что я вышел оттуда другим человеком. Который посмел. Который начал путь к воплощению того, о чем мечтал всю жизнь — чуть ли не с пяти лет. И снова мне стало страшно и хорошо — как тогда, как прошлым вечером, когда я смотрел на звезды, когда мимо меня несся куда-то ночной поезд. Я снова ощутил это сладкое и ужасное трепетание жизни во всем своем существе. Эрекции не было. Изумление мое полностью перешло из физиологии в психологию.

Спускаясь

в лифте на первый этаж, я подумал о том, что со мной происходит. Падение ли это или погружение в прекрасные и новые, еще пока неизведанные мною глубины бытия, о которых раньше я мог лишь догадываться, лишь грезить? Я словно со стороны увидел, как проваливается в шахту мой лифт и я вместе с ним… Куда? И что найду я на ее дне?

А перед сном я пошел выносить мусор. За окном лестничной клетки, в густом ночном мраке, висел фонарь. Воспаленный глаз его походил на светлячка, запутавшегося в паутине ветвей. А может быть, на звезду, которая случайно залетела сюда, а теперь отчаянно хочет вырваться из пут чего-то слишком земного, цепкого и темного.

Мне захотелось перерыва, смены декораций — и судьба будто услышала меня. Вечером того же дня мне позвонила Кристина, Лешина мама, и сказала, что Леша уезжает отдыхать в лагерь в Болгарию, на Черное море. А потому следующее занятие состоится только недели через две.

Но до этого я успел разместить объявление о частных уроках по языкам в газете «Из рук в руки», и на следующий день начались звонки. С одной из мам мы договорились. Меня поразило, как она объясняла мне дорогу. Точнее, меня поразила сама дорога.

— Поднимаетесь на первом лифте на второй этаж, потом идете направо и выходите во двор…

— Во двор?! На втором этаже?!

— Да, это жилой комплекс, и у нас действительно есть на втором этаже нечто вроде двора для жильцов комплекса, а под ним — подземный гараж… Напротив нашего дома вы увидите башню «Газпрома»…

Дослушав до конца, я спросил ее:

— А у вас мальчик или девочка?

— Мальчик.

— А сколько ему лет? — Голос мой наверняка дрогнул.

— Одиннадцать, — сказала она. И тут уже дрогнул мой орган.

13

«А вдруг он некрасивый или пухлый? — думал я, направляясь на первое занятие. — А может, и к лучшему, если я его не захочу? Будем спокойно заниматься, учиться, ради чего, собственно, я туда и иду…» Звучало весьма убедительно и пристойно, но орган мой лишь скептически ухмылялся.

— Ну-ну, — отвечал он мне. — Ну-ну…

Это приводило меня в бешенство — разумеется, внутреннее, философское. Если бы в эту минуту ко мне обратился с вопросом какой-нибудь прохожий, я ответил бы ему вежливо и доброжелательно. Мое философское бешенство не имеет никакого отношения к бытовой раздражительности. Более того, я бы испытал, наверно, даже какое-то чувство сожаления и вины. Вот, дескать, нормальный человек обратился ко мне как к нормальному человеку, и я ему соответственно ответил. И всё так мило и пушисто на первый взгляд. А на самом деле я иду заниматься педофилией, совращать мальчика, преступать закон…

А впрочем, кто сказал, что он сам идет именно благотворительностью заниматься? Да и вообще, сколько лет было Суламифи — сожительнице царя Соломона? 12? 13? Образцовый библейский праведник был извращенцем-педофилом? Ветхий Завет — источник грязнейшего разврата? А древние греки? Какие статуи они строили? Много ли было на них одежды? Классическое искусство — сплошная порнуха? А их влечение к мальчикам? Ведь в Древней Греции чуть ли не позором считалось НЕ иметь в любовниках мальчика. Да-да, вы не ослышались, и не надо смотреть на меня с остолбенением. Всему есть свое объяснение.

Говорят, их женщины были в основном некрасивы. А люди, особенно утонченные — а среди древних греков таких было, я думаю, немало, — тянутся к красоте. Это естественно и нормально. Если их влечение не получает того, что мы привыкли называть традиционным выходом, так как красоты там оно для себя не находит, оно обращается туда, где эта красота есть. А их мальчики, наверно, были красивы. И вообще, это были замечательные союзы. Мужчина учил мальчика всяким хорошим вещам — музыке, философии и всему такому. А мальчик, в свою очередь, одаривал мужчину своей внешней привлекательностью, юностью и свежестью.

А может, просто слишком часто они воевали, и женщин на войне не было, а любить кого-то было надо, вот и начиналось у них всё это. Но, кажется, они и в мирное время в городах так себя вели. Что же? Самая культурная и передовая страна античной Европы тоже состояла из сплошных вырожденцев и моральных уродов?

Эти мысли меня несколько успокоили. Мне стало лучше. Я почувствовал даже какой-то азарт. Я шел дворами мимо книжных магазинов и пивных ларьков и думал о том, как гармонично они дополняют друг друга в моей, да и не только, жизни. Я шел мимо школ, которые пустовали по причине лета. Я смотрел на группку из трех девочек. Одна из них говорила что-то умное и философское, беспомощно пытаясь выдать это за юмор. Две другие отчужденно молчали или говорили о своем. Острое чувство солидарности с нею и сострадания к ней пронзило меня. Я узнал себя — в детстве, отрочестве и юности. На секунду моя политкорректность покинула меня. Волна — философского, внутреннего — раздражения, гнева и ненависти к ним, к этим безмозглым дурам, из-за которых моя любимица постоянно обязана чувствовать себя одинокой, неполноценной и ненужной, хоть она и лучше их в тыщу раз, захлестнула меня с головой. Но потом внутреннее самообладание и терпимость вернулись ко мне. «Каждый живет, как он хочет, — вяло подумал я. — Почему они обязаны быть такими, как она? И почему я должен ненавидеть их за то, что они другие? Конечно, не должен».

Хотя почему же? Стремление обычных людей изолировать и унизить людей интеллигентных, мыслящих, глубоких, образованных, содержательных есть не что иное, как защитная реакция первых, их желание представить свое отличие от вторых не как собственную ущербность, а как ущербность вторых, подумалось мне.

Так что я, вероятно, продолжал физиологически ненавидеть и презирать их, ибо орган мой трепетал от восторга каждый раз, как короткие маечки вздергивались, обнажая их крепкие, тонкие и соблазнительные спинки, талии и пупочки. Я понял, что я хочу отомстить им своей властью над ним — тем, к кому я иду, и над Лешей тоже.

Я стал думать о девушках. Больше всего я люблю девочек в коротеньких маечках. Животик с пупочком — лучшее, что есть в девушке, если внутри у нее пустота. Оголенный животик с пупочком полностью оправдывает ее существование в моих глазах. Помимо того, что это просто красиво, а про свое отношение к Красоте я говорил уже не раз, это еще и глубоко символично для меня.

В жизни, особенно в обществе, мы почти всегда одеты. Но под одеждой, как это ни банально прозвучит, мы абсолютно всегда обнажены. Нагота — символ биологического, звериного, естественного в нас. Иначе говоря, сколько бы мы ни надевали на себя всяких одежд — книг, трактатов, ученых степеней, светских условностей и т. д. — подо всем этим мы — обнаженные тела. «Так было — так будет», как писал Леонид Андреев — правда, по совершенно другому поводу. Вероятно, впрочем, что и эта мысль довольно банальна.