Лондон, любовь моя

Муркок Майкл Джон

— Будь у меня дочь, это была бы ты. Мэри удивилась:

— А я думала, что ты вырастила целую кучу детей, Нон.

— Вырастила, дорогая? Нет. Может быть, у меня и были дети, да что-то не припомню. У меня ведь птичий инстинкт, милая. Я выпихиваю их из гнезда, как только они начинают летать. Лучше предоставлять людей самим себе, и тогда они лучше себя проявляют. Это не значит, впрочем, что я против исполнения обязанностей. Ты правильно поступила, милая, что пролежала во сне до тех пор, пока твоя малышка не смогла сама о себе позаботиться.

Мэри Газали не уверена, что согласна со Старушкой Нонни, но ведь Нонни и сама с собой часто бывает не согласна, а поэтому всегда говорит Мэри, чтобы та ее не слушала.

— Я ведь не в своем уме. Признана ненормальной. Чокнутой, так сказать. Круглой идиоткой, как говорили американцы во время войны. У меня не все дома. И крыша съехала. Уже много лет, как я впала в маразм. И вам любой скажет, что я рехнулась. А ведь это как взглянуть. Старушка Нон сумасшедшая, но она ни на что не жалуется. Сама вспомни, сколько интересных людей встретила ты в психушке. — С доброй улыбкой посмотрела она на Мэри. — Пока не начнешь принимать себя всерьез, дорогая, быть сумасшедшим очень неплохо.

К недовольству котов, Мэри встает, чтобы раздуть огонь. Начинается последняя часть Элгара.

Она протягивает руку к эмалированному ведру и подбрасывает в печь немного кокса. На какое-то мгновение мерцающее красное пламя становится голубым, потом приобретает цвет меди. В памяти Мэри всплывает Патрик. Он ведет ее с малышкой вниз, в Морри-соновское убежище. Оно слишком тесно, и там нет места для Патрика. «В любом случае, — успокаивает он ее, улыбаясь, — жизнь прекрасна». Он рассказывал ей, что ему удалось уже несколько раз избежать смерти, и когда бомбы начали падать, она не сразу поверила, что самолеты движутся в их направлении. Даже когда услышала гул «юнкерсов» и грохот взрывов в отдалении, она все еще видела во сне, как с треском разверзается земля, из которой поднимаются рыцари с мечами в руках, готовые сразиться с вражескими самолетами. А потом звук раздался прямо над головой, и бомба упала. Она слышала, как бомба пробила крышу, видела, как с потолка на стол посыпалась штукатурка, и почувствовала взрыв. У нее перехватило дыхание. Прижав Хелен к себе, она заметила, что обе они покрыты пылью. Дом вокруг ходил ходуном. Потом опять раздался взрыв, возможно от второй бомбы, и стены начали проваливаться внутрь, а кругом уже бушевал огонь, распустившийся розовым, желтым и красным, как гигантская роза, так что сначала она даже подумала, что это газ, а не настоящее пламя, но потом со всех сторон раздалось рычание, и она поползла из укрытия, потому что обломки дома барабанили по его стальной крыше и одна из стен уже обвалилась. Воспоминания путаются. Вскоре после этого пришла Оливия, похожая на райскую птичку в своей вышитой накидке с капюшоном. Хотя это могла быть и Мерль Оберон, ведь Мэри поначалу путала сестер. Вступив в Страну грез, Мэри забыла о дочке, но она знала, что Оливия де Хэвиленд и Мерль Оберон спасли их обеих — ее, и Хелен. Теперь она была уверена в том, что это были не сами актрисы, а существа, лишь принявшие их вид. Эти существа могли жить в огне, как те солнечные жители, что иногда появляются в Сохо. Обретя прежнее спокойствие, она улыбается, глядя на языки пламени в печке, которые теперь словно пляшут, чтобы развеселить ее.

Проходит немного времени, и у входной двери звенит звонок. Тихо напевая, она торопится навстречу своему возлюбленному.

Дэвид Маммери

Я всегда, писал Маммери, буду любить троих людей — моего дядю Джима, моего друга Джозефа Кисса и Мэри Газали. Мои чувства к матери остаются двойственными, а к отцу я и вовсе не испытываю никаких чувств. Бен Френч всегда был мне хорошим другом, и я сохраняю добрые воспоминания о Льюисе Гриффине, который часто оказывал мне помощь. Что касается моих подружек, то хотя и не могу назвать их своими возлюбленными, все они были ко мне добры. Некоторое время назад я понял, насколько трудно человеку моего типа жить иначе как в полном одиночестве, и к настоящему времени я совершенно примирился с этим и не особенно печалюсь, вероятно, потому, что не верю в хорошее расположение ко мне большинства людей и обращаю внимание только на тех, чье участие мне кажется бескорыстным или нейтральным. Честно говоря, я надеялся найти в Клинике больше ответов к разгадке всего этого, но меня постигло разочарование. Я часто думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не согласился на лечение у психиатров или если бы не вбил в голову, что должен решить Суэцкий кризис.

Мой дядя Джим говорил мне, что возражал против того, чтобы меня поместили в лечебницу. Но когда в газетах появились заметки об этом инциденте, на него оказали давление, и унего не оставалось выбора, особенно с учетом того, что моя мать в это время переживала нервный срыв и сама проходила лечение. Он не имел возможности ухаживать за мной, а мои тетушки были заняты своими собственными детьми, хотя какое-то время мне пришлось жить и у них. Когда я был совсем юн, моя любимая двоюродная сестра умерла от полиомиелита, а к двоюродным братьям я был, в общем-то, равнодушен. Думаю, я любил ее, потому что она мне часто снится, и я всегда вспоминаю о ней с теплотой. Последние годы жизни она провела в больничной палате, и вскоре после ее смерти мне стали сниться очень явственные сны со сложными приключениями, в которых я спасал ее от зеленых марсиан Барсума, от викингов, апачей и корсаров. Возможно, эта утрата стала причиной моего нежелания связывать себя с любой другой женщиной. Была одна девица, на которой я думал жениться, наверное, потому, что она была моей первой любовью, а человек всегда чувствует, что первая любовь и есть, вероятно, истинная любовь.

Даже когда я лишился душевного равновесия, дядя Джим не стал относиться ко мне холодно, а, напротив, казалось, одобрял все мои фантазии точно так же, как в свое время понял все, что касалось Хопалонга Кэссиди и Даунинг-стрит. Именно он привил мне интерес к мифологии и легендам Лондона. Он любил рассказывать мне о Гоге и Магоге, Боудике, о легендарном основателе города Бруте, обо всех остальных героях и богах. Когда мы гуляли с ним по городу, он твердил об исторических слоях, лежащих под нашими ногами подобно геологическим отложениям, поскольку, в отличие от других старых городов, в Лондоне на поверхности осталось мало очевидных следов его прошлого. Практически весь Лондон эпохи Тюдоров был сожжен дотла, а Гитлер разбомбил то, что осталось. Старые реки были превращены в сточные трубы, а под современным асфальтом лежат целые храмы и цитадели. Согласно легенде, Боудика теперь покоится под десятой платформой станции «Кингз-Кросс», волшебная голова Брана лежит под кельтским погребальным холмом, на котором построен Парламент, Гог и Магог — великаны, правившие городом до 1200 г. до н. э., когда их завоевали троянцы, — рядом с Гилдхоллом, а сам король Луд, бывший некогда богом, может быть, лежит под фундаментом собора Святого Павла. Дядя Джим первым указал мне на то, что Лондон полон привидений. Их почти столько же, сколько жителей. К призрачному населению относится Нелл Гвинн — и Дин-стрит, где она жила, пахнет по ночам гардениями. В Тауэре их сотни, там обитают Анна Болейн, леди Джейн Грей и Уолтер Рэли. Создания попроще, вроде бедной Энни Чапман, жертвы Потрошителя, все так же курсируют по Лаймхаусу. Лорд Холланд, на беду свою отстаивавший божественное право королей, бродит по ночам среди развалин Холланд-Хауса, Дэн Лино обитает в Королевском театре, а Бакстоун появляется в Хеймаркете.

Дик Терпин скачет от «Спаниардз-Инн» через Хэмпстед-Хит. Призрачный пассажирский поезд идет от Брикстона к Барнету, а на Ладброук-Гроув автобус седьмого маршрута заворачивает у Кембридж-Гарденз, и те пассажиры, кто по глупости сел на него, потеряны навеки. Неподалеку, в Бленхейм-Кресент, иногда видят «роллс-ройс» марки «серебряный призрак», полный монашек из давно закрытого монастыря Бедной Клары. Под землей можно встретить по меньшей мере с десяток призрачных поездов, толпы жертв Блица, многие из которых взлетели на воздух, утонули или были раздавлены во время Балемской катастрофы в метро. Привидения Блица множатся на глазах. Каждую ночь они заполняют такие пабы, как «Кингз-Армс» и «Пекем-Рай», и отмечают все праздники. В Тайберне, где были повешены большинство известных негодяев, разбойников, мятежников, пиратов, каперов, бунтовщиков, конокрадов, изменников, взломщиков, насильников и убийц, их души толпятся вокруг того места, где раньше стояли виселицы, а теперь возвышается бесполезная Мраморная арка. В отличие от Вашингтона или Парижа Лондон никогда не отличался умением сооружать памятники, возможно потому, что строители вечно пытались сэкономить на материалах.

Выйдя в отставку, дядя Джим предпочел уехать из Лондона, но Родезия его разочаровала. По его словам, она напоминала Суррей, только там было жарче. Он родился, вырос и всю жизнь проработал в Лондоне, в основном в Уайтхолле и на Даунинг-стрит. По его словам, в Лондоне у людей вырабатываются свои привычки и жить в пригороде становится так же сложно, как пьянице, переехавшему на другой конец города от своего любимого паба. Он решил оборвать все связи и, думаю, сожалел об этом. Подозреваю также, что это решение не отражало его истинного желания, но тете Айрис из-за ее болезни необходимо было солнце, поэтому он оправдывал свой выбор именно этим обстоятельством. Ей, однако, совсем не понравилось в Родезии, и она вскоре вернулась, жалуясь на то, что там слишком много черных. Я подозреваю, что таково было ее мнение об Африке в целом, которое она довольно часто выказывала с намерением задеть дядю, чей старомодный идеал Британской империи казался ей чересчур романтичным. Впрочем, дядя оказался прав и все закончилось идеями Содружества равноправных наций, строящих мир, свободный от расовых и религиозных предрассудков, а тетя, воспитанная в традициях одной и притом достаточно узколобой формы христианства, в большей степени надеялась на сохранение прошлого положения вещей.

Дядя Джим расстроился, когда я ушел в политику, причем достаточно радикальную, но обрадовался, когда я решил стать журналистом и писателем. Иногда он меня спрашивал, как бабушка спрашивает о внуках, когда же я напишу роман? Я говорил ему, что работаю над романом, но сам знал, что у меня нет склонности к вымыслу, ибо я был слишком очарован духом лондонских поверий и невымышленными чудесными историями вроде собственных и тех, что случались с близкими мне людьми. Опыт пережитого чуда и связал нас прежде всего. Черный капитан переехал из Брикстона, где, по его словам, молодежь говорит на языке, которого он практически не разбирает, на жаргоне, что появился в Лондоне в последнее время. Этого арго не понимает никто из представителей власти, и толком не может понять ни один из родителей. С видимым неодобрением он добавил также, что там почти не осталось африканцев. Он сказал, что дети слишком часто оскорбляли его, и хотя он не порицал их, но все же не испытывал к ним симпатии. «Почему они называют меня вавилонской свиньей? Меня, человека, который всю жизнь заботился о других?» Ту же почти ритуальную ненависть он видел и в черных, и в белых. Он перебрался в Саутолл, население которого составляли в основном выходцы с Индийского субконтинента, которые казались ему более разумными, но когда я навестил его там вскоре после переезда, у них с Алисой был вид изгнанников и они ничего не могли с этим поделать. «Понимаешь, — сказала Алиса, — мы, наверное, чувствовали бы себя лучше, если бы считали, что все неприятности, которые мы пережили как смешанная пара в дни нашей молодости, стоили чего-то значительного. Продвинулись ли мы хоть на шаг вперед? А еще я жалею, что у нас нет детей».

Когда я в последний раз побывал в «Конюшне» в Митчеме, то почувствовал себя неуютно. Есть такие районы в Лондоне или такие места на его окраинах, где можно встретить лишь белые лица, и именно там нетерпимость достигает самых больших высот. У меня до сих пор стоят перед глазами полицейские в касках, которые колотили дубинками по щитам, пытаясь вьщворить нас из «Мангроува». «Большинство из них должны обвинять только самих себя, — сказал мой дядя Оливер по прозвищу Сентиментальный Коммуняка, — ведь это они так долго голосовали за тори». Дядя Оливер и женщин обвиняет в том, что они позволили низвести себя на уровень граждан второго сорта, и считает, что жертвы насилий сами спровоцировали тех, кто их изнасиловал. Он заявляет, что ни одна из них не попала бы в беду, если бы обратилась к марксизму. Последний неандерталец, считающий, что все беды мира происходят от потери костяного ножа. Когда старая миссис Темплтон велит ему заткнуться и в слезах уходит из паба, дядя Оливер говорит, что она плачет оттого, что Дорин опять попала в беду. Я не хочу снова возвращаться в Митчем. На том месте, где раньше стояли цыганские конюшни, теперь агентство по продаже недвижимости. Ма Ли умерла. Она всегда говорила, что мечтает о старой доброй цыганской смерти и о похоронах под открытым небом, но родственники кремировали ее в Стритемском крематории, и вся церемония заняла лишь несколько минут. Меня не пригласили на кремацию. Когда последние машины отъехали, я положил букетик полевых цветов на мраморную плиту рядом с часовней. Мари с мужем оставили венок из ее любимых роз, а кто-то еще положил букет лаванды. Ма Ли говорила, что цыгане рождаются на улице и умирают на улице, но в наши дни редко кого хоронят, сжигая в его собственной повозке. «Это было бы расточительно. Я всегда была против. А кроме того, я добрая католичка». Однако в конце концов никто не проявил уважения ни к ее убеждениям, ни к ее вере.

Сентиментальность, говаривал дядя Джим, никогда не сможет заменить принцип. «Сентиментальность — основа жизни большинства англичан, но ужасно видеть, как она разъедает душу лидеров партии». Он надеялся, что наше общество переживает некий переходный период, в ходе которого произойдет отказ от бесполезных старых привычек и будут выработаны новые. «Но пока мы даже современную терминологию не изобрели, не говоря о каком бы то ни было действии». Он верил в то, что у него много общего с Бертраном Расселом и Гарольдом Макмилланом. «Будь у меня такая возможность, я тоже был бы счастлив перешагнуть из восемнадцатого столетия сразу в двадцатое». Вот почему его упования были во многом связаны с Америкой. «Все еще страдая от безумных амбиций девятнадцатого века, Европа одновременно испытывает ностальгию по тем временам. Америка не так сильно заражена этой заразой».