Лондон
Шрифт:
Англичане дрожали на своем островке. Но собирались сражаться. В южных портах стояли наготове все годные корабли. На береговых холмах возвели большие сигнальные башни, дабы предупредить о подходе Армады. Насчет же католиков Филипп ошибся. «Мы католики, но не предатели», – заявили те. Однако самой памятной стала речь, произнесенная Елизаветой, которая в полном боевом облачении явилась к войскам.
«Пусть тираны боятся, я же всегда вела себя так, что, видит Бог, доверяла мои власть и безопасность верным сердцам и доброй воле моих подданных; и поэтому я сейчас среди вас, как вы видите, в это время, не для отдыха и развлечений, но полная решимости, в разгар сражения, жить и умереть среди вас; положить за моего
51
Перевод А. Филиппова.
Когда массивные галеоны вошли в Английский канал, поднялся сильнейший шторм. Под неутомимыми уколами мелких английских кораблей испанцы смешались, а мощнейшая буря день за днем расшвыривала суда по скалистым побережьям Шотландии и Ирландии, где многие из них разбились. Домой вернулась лишь часть, и король испанский Филипп, искренне озадаченный, задумался, не подан ли ему знак. У англичан же сомнений не было. «Мы спасены рукой Божьей», – говорили люди, а римские католики с тех пор прослыли опасными интервентами. Было ясно, что Бог избрал Англию особой гаванью: протестантским островным королевством. Тому и надлежало быть.
В центре удачливого королевства бурлил, как никогда, Лондон. На расстоянии могло показаться, что место это мало изменилось. Древний город по-прежнему вздымался на двух холмах, а в нескольких местах, как встарь, поля и болота подступали к самым городским вратам. Правда, на горизонте уже не высился шпиль собора Святого Павла, сраженный молнией. Осталась только кряжистая квадратная башня. Тауэр же на востоке обогатился четырьмя блестящими луковичными куполами по углам, придававшими ему большую пышность в духе загородного дворца Тюдоров.
Лондон разросся в своих же границах. Здания стали выше; теперь над узкими улочками и проходами нависало по три-четыре бревенчатых этажа под остроконечными крышами. Застраивались бесхозные участки: старый ручей Уолбрук, струившийся между двумя холмами, уже почти исчез под домами. Но в первую очередь заселялись огромные владения старых монастырей, распущенных королем Генрихом VIII. Часть духовных заведений превратилась в мастерские; огромный участок Блэкфрайерс перестраивался под фешенебельные дома. Прирастало и население – не многодетными семьями, ибо в тесном тюдоровском Лондоне смертность по-прежнему превышала рождаемость, но потоком переселенцев со всей Англии, и не только. Особенно из Нижних стран, откуда бежали преследуемые католиками-испанцами протестанты. К концу Войны роз Лондон насчитывал около пятидесяти тысяч душ; в конце правления Елизаветы – вчетверо больше.
И в шумном Лондоне вызрел один из величайших даров, преподнесенных английским гением миру. При Елизавете начался первый и величайший расцвет блистательного английского театра. Но мало кто знает, что в последние годы ее правления, когда Уильям Шекспир написал лишь половину своих пьес, английский театр уже почти испустил дух.
1597 год
Весеннее утро успело ознаменоваться петушиными боями. Теперь же травили медведя. Круглая площадка театра «Куртина», откуда временно убрали актерские подмостки, имела футов пятьдесят в поперечнике. Она пребывала в кольце деревянных галерок, стоявших двумя высокими ярусами. Медведя посадили на цепь, крепившуюся к стоявшему в центре шесту, – достаточно длинную, чтобы зверь налетал на барьеры в ногах у зрителей. Медведь был отменный: уже завалил двух мастифов из трех, натравленных на него, и их растерзанные, кровоточившие тела валялись в пыли. Но последний пес устроил отчаянный бой. Тычок могучей
«Добрая битва! Храбрая псина!» – никто не выкрикивал с пылом большим, чем симпатичный юноша в галерее – с золотисто-каштановой шевелюрой, окруженный друзьями, которые вторили его возгласам. Он явно принадлежал к породе городских щеголей. Его дублет был богато расшит, плотно пригнан и – такова была мода – образовывал жесткий пояс, охватывавший талию. И хотя некоторые молодые люди предпочитали, как встарь, средневековые рейтузы, исправно подчеркивавшие стройность ног заодно с ягодицами, он выбрал новейший стиль: шерстяные чулки, поверх которых надевались галлигаскины – широкие короткие штаны с тесемчатыми завязками на коленях. На ногах – вышитые туфли, упрятанные в гамаши, чтобы не запачкать. Шею облегал накрахмаленный гофрированный воротник белее снега. Плечи покрывала короткая пелерина в тон колету. Этот стиль, перекликавшийся с испанским боевым облачением, придавал ему вид одновременно элегантный и мужественный.
На поясе висела рапира с золотой чеканкой на головке эфеса, сзади имелся соответствующий кинжал. Молодой человек был в перчатках из мягкой надушенной кожи и в правом ухе носил золотую серьгу. Голову венчала высокая шляпа с полями и тремя роскошными, подобными брызгам, перьями, прибавлявшая добрый фут роста. В таких нарядах и запечатлелись навеки мужчины конца Елизаветинской эпохи. Но для полноты картины имелась еще деталь. Этот предмет Эдмунд Мередит, усвоив положенную небрежность, держал в правой руке. Длинная глиняная резная штуковина: трубка.
За несколько лет до того Уолтер Рейли, фаворит королевы, научился у американских индейцев курению табака и привез его в Англию. Вскоре дорогое виргинское растение произвело фурор среди модников, подобных Эдмунду Мередиту, и он был не одинок. Ему не нравился вкус, но он всегда бывал с трубкой на людях, дабы не обонять простолюдинов с их вонью, подлинной или мнимой, – «луков и чесноков», как он выражался.
И в перерыве перед появлением на площадке бойцовых петухов Эдмунд Мередит улыбнулся друзьям:
– Шекспир уступает. Я собираюсь занять его место.
Он кичливо приосанился. Молодые Роуз и Стерн, такие же щеголи, зааплодировали. Уильям Булл прикинул, вернет ли он свои деньги. Катберт Карпентер содрогнулся, ибо очевидно отправлялся к чертям. Джейн Флеминг гадала, возьмет ли Эдмунд ее в жены. А Джон Доггет ухмыльнулся, благо всяко не имел никаких забот.
Никто не заметил чернокожего мужчину позади.
Эдмунд Мередит мечтал блеснуть перед миром. Других желаний у него не было, и ни к чему другому он не стремился. Но в этом единственном честолюбивом порыве он отличался целеустремленностью. Если мир – сцена, он собирался сыграть красиво. Эдмунд всегда знал, что в тихом старом Рочестере ему не место, но отец, слава богу, оставил ему скромный доход, достаточный для одинокого джентльмена. И вот он прибыл в Лондон.
Но куда податься? Чем поразить мир юнцу? Существовал, конечно, королевский двор – широкая дорога к почету и богатству. Но, как выяснили его отец и дед, на ней была высока вероятность фиаско и унижения. Тогда – закон и право. Судебных процессов в шумном Лондоне шло больше, чем когда-либо прежде, и лучшие адвокаты сколачивали огромные состояния. Поэтому Эдмунд стал посещать «Судебные инны» и почти доучился, но рассудил, что юриспруденция слишком суха и нудна для него. Его родственники Буллы были пивоварами, однако он поклялся, что «никогда не замарает рук торговлей».