Лондон
Шрифт:
Но наступали перемены, и все благодаря замечательному человеку – сэру Хью Миддлтону.
Такой же аристократ, как до него Уиттингтон и Грэшем, выходец из знатной валлийской семьи, сэр Хью Миддлтон нажил изрядное состояние в Ювелирной компании. Он также отличался прозорливостью и отвагой. Когда он предложил найти для города новый источник воды, мэр с олдерменами были более чем признательны, а сэр Джейкоб Дукет с великой радостью приобрел долю в этом проекте.
Новая Речная компания, как ее назвали, была удивительным предприятием. Под пристальным надзором самого Миддлтона построили канал, поставлявший воду от свежих ключей, находившихся
– Без монополии такие огромные вложения невозможны, – объяснил сэр Джейкоб Джулиусу.
Ничто не доставляло сэру Джейкобу большего удовольствия, чем наблюдение за ходом реализации любимого проекта и прогулки с сыном из Лондона до самого резервуара, откуда открывался вид на далекий город. Едва они выехали, как их задержал радостный возглас:
– Отец! Мне велели искать вас здесь!
Джулиус оглянулся и увидел черную фигуру на лошади, приближавшуюся к ним с горделивой, почти надменной элегантностью. Это был Генри, его старший брат.
Они не виделись три года. Из Оксфорда тот вместо Лондона отправился с товарищем в Италию, проучился там год и еще один провел в Париже. За это время он успел превратиться из тощего студента в мужчину. Одетый в черное, с серебряным проблеском в волосах, он безошибочно узнавался как сын своего отца. Но тонкая разница в повадке и речи обозначилась сразу, едва он присоединился к ним и оба поехали вдоль канала, обмениваясь новостями придворными и городскими, лондонскими и парижскими. Если сэр Джейкоб был джентльменом, то молодой Генри – аристократом; если олдермен-пуританин отличался суровостью, то изысканный странник – жесткостью; если отец верил в порядок, сын веровал в суверенную власть.
В пути Джулиус не сводил с брата глаз, и его сердце полнилось гордостью за славу своего рода.
– Ты насовсем вернулся? – осмелился он наконец спросить.
К восторгу Джулиуса, Генри послал ему странную сардоническую улыбку.
– Да, братишка. Насовсем.
1620 год
Звездной ночью в июле 1620 года толпа человек из семидесяти образовала в ожидании рассвета полукруг на берегу Темзы. Некоторые нервничали, другие пребывали в возбуждении, но Марта, смотревшая на водные блики, испытывала лишь великое ликование во славе Божьей.
Набожные лондонцы годами говорили об этом замысле. Но кто мог представить, что ей будет позволено сделаться его частью? Кто мог предвидеть необычайные перемены в семействе Доггет? Или неожиданную позицию мальчика. Или, страннее всего, недавние, но загадочные обстоятельства, приведшие ее семью этим утром к реке. Она с улыбкой взглянула на мужа. Но Джон Доггет не улыбнулся.
Доггет любил вторую жену. Когда двадцать лет назад исчезла Джейн Флеминг из театра «Глобус», он сильно горевал, но время шло, через два года он женился на веселой девице, дочери лодочника, и успел изведать великое счастье до ее внезапной кончины. В последующие же месяцы Джон был настолько несчастен, что женился на Марте, едва понимая, что делает.
Ему навсегда запомнился день свадьбы, когда он ввел ее к себе. Он постарался прибрать дом у лодочной мастерской,
Детей она тоже покорила необычайной кротостью. Никогда не принуждала признавать себя – знай делала свое дело, но те быстро смекнули, что затхлость сменилась свежестью, одежду починили, кладовку наполнили продуктами; в доме воцарился отрадный покой. Она никогда не просила о помощи, но вот уже скоро восьмилетняя девочка захотела с ней стряпать, а через несколько дней старший мальчик, увидев, как Марта метет двор, отобрал у нее метлу со словами: «Я сам». «Хорошая женщина», – сказал Джон отцу на следующий день, когда они трудились над лодкой.
Она же ставила его в тупик. Доггеты были весельчаки; не проходило дня, чтобы они не отыскали чего-нибудь забавного. Но когда все смеялись, Джон замечал, что Марта сидела с кроткой улыбкой, так как видела, что им хорошо, но никогда не смеялась сама. Он начал задумываться, понимала ли жена шутки вообще. И так ли ей нравилась физическая близость? Она, конечно, возбуждалась и благосклонно встречала все его действия, но он не мог не заметить, что она никогда не брала инициативу на себя. Возможно, ей это представлялось греховным. Но когда через три месяца Марта спросила, хорошая ли она жена, и он ответил, что лучше некуда, она была так довольна, что всякие сомнения показались злыми придирками.
Положенным чередом родился ребенок.
Изменения происходили так медленно, что Джон поначалу едва замечал их, но постепенно пришел к пониманию, что с семейством творится странное. Даже в скандальном Саутуарке те лавочники, что были поприличнее, теперь любезно улыбались ему и детям – в прошлом за ними такого не водилось. Еще страннее вышло, когда приходской староста, говоривший о каких-то буйных пропойцах, извинился перед ним за причинение беспокойства таким, как вы, благочестивым людям. Но истинный поворот состоялся в день, когда он указал десятилетней дочурке на симпатичного юного лодочника и обронил: «Взгляни-ка, вот тебе и муженек». Однако девочка серьезно ответила: «О нет, отец, я хочу выйти за уважаемого человека». Он счел, что она права, но что-то в нем умерло.
Ему открылось и еще кое-что. «Я женился не на женщине, – говаривал он сухо. – Я женился на конгрегации». Дело было не только в молитвенных собраниях, хотя она их посещала; казалось, будто сеть неразличимых между собой единодумцев опутала все городские уорды и протянулась много дальше. Это очень напоминало огромную гильдию, куда Марта могла обратиться за помощью. Ярчайшее понимание этой истины явилось, когда они однажды поссорились.
Все дело в старшем сыне. Он был приучен помогать в мастерской, но не выказывал желания идти по отцовским стопам. Нудный ручной труд был ему в тягость, и он заявил, что хочет рыбачить в море. Доггет, знавший, что ремонт лодок был делом мелким, но надежным, ожидал от жены поддержки, но Марта, промолившись день, заявила: