Лондон
Шрифт:
Французская революция расположила к свободе изрядную часть Европы, но Англию научила прямо противоположному. Даже на ранних порах свирепость революционеров – их называли якобинцами – и чудовищная резня, развернувшаяся в ходе террора с его гильотинами, всполошили многих мирных англичан. А после во Франции возвысился Наполеон, который попытался вторгнуться в островное королевство. Когда доблестный адмирал Горацио Нельсон положил этому конец, сокрушив при Трафальгаре французский флот, император Франции предпринял попытку разрушить торговые связи Англии и Европы. Неудивительно, что подавляющая часть англичан, включая вигов, сплотилась вокруг премьер-министра от тори Питта – неподкупного патриота, готового защитить страну от этой напасти. Мало того, для большинства собственников
«Обойдемся без якобинцев», – заявил английский парламент и наглухо задраил люки, не допуская на остров революционную заразу. Издали «Законы об объединениях», запрещавшие союзы и нелегальные собрания. Сторонники любых реформ вызывали подозрения, и этот страх сохранился даже после 1815 года, когда Веллингтон разбил Наполеона в битве при Ватерлоо.
Существовала третья группа политиков – кучка радикально настроенных вигов, известных под именем якобинцев, которые продолжали ратовать за реформы, терпимость и свободу слова. В мрачные годы борьбы с Наполеоном их вожаком был Чарльз Джеймс Фокс – человек симпатичный, но беспутный, погрязший в долгах. Однако даже противники признавали его величайшим английским оратором всех времен.
Вещая в палате общин, Фокс знал, что в палате лордов всегда мог рассчитывать на поддержку благородного графа Сент-Джеймса. Но в лорде Боктоне Фокс обрел врага пусть зеленого, зато неумолимого.
– Коль скоро вы спрашиваете, отец, – проговорил лорд Боктон, – то речь не показалась мне разумной. – Он сурово взглянул на Закари Карпентера. – Не следует подстрекать народ.
– Милорд боится революции? – осведомился Закари.
– Разумеется.
– И народа? – не отставал радикал.
– Как подобает нам всем, мистер Карпентер, – спокойно ответил Боктон.
Этот диалог обозначил не только взаимную неприязнь, но и более глубокие философские противоречия, которые выразились в разном смысле одних и тех же слов. Это отличие не только пролегло между английскими политическими партиями, но и разделило надвое всю англоязычную культуру – Старый и Новый Свет.
Когда о революции упоминал американец, он разумел под ней действие свободных людей, в своем большинстве владеющих некой собственностью и отрекающихся от коррумпированной аристократии и деспота-монарха. Под народом он понимал ответственных индивидуумов вроде себя самого. Но когда о революции рассуждал лорд Боктон, он обращался к исторической памяти, восходившей к стародавним временам Уота Тайлера. Действительно, многие живо помнили последние крупные лондонские беспорядки сорокалетней давности – так называемый Бунт лорда Гордона, начавшийся как выступление против католиков и обернувшийся погромами с убийством и грабежом. Аналогичным образом лорд Боктон, хотя и не боявшийся ни своего лакея, ни отдельных работников в кентском имении, которых знал с детства, приравнивал народ к ужасной, беззаконной черни. Дело было не только в статусе лорда. Такой же страх перед волнениями вообще испытывали почтенные ремесленники и лавочники, пусть и желавшие реформ.
– Мистер Карпентер, – холодно заметил лорд Боктон, – в настоящий момент я сильнее всего боюсь, что вы с моим отцом спровоцируете бунт.
Для этих страхов имелись серьезные основания. Окончание войны с Наполеоном четыре года назад принесло мир в Европу, однако ничуть не способствовало спокойствию дома. Солдаты возвращались и многие не находили работы; текстильная промышленность приспосабливалась к новым условиям, лишившись крупных заказов на мундиры; цены на зерно оставались высокими. Естественно, в этом винили правительство, и часть населения верила радикалам, которые отнесли все невзгоды на счет коррумпированной верхушки аристократов. Случилось несколько бунтов, правительство всполошилось. А в северном городе Манчестере войска всего несколько недель назад атаковали толпу, перебив больше дюжины человек. Это событие назвали Манчестерской бойней, и все последующие общественные собрания сопровождались напряжением.
– Отец, я удивляюсь, почему
Граф Сент-Джеймс и ухом не повел.
– Мой сын хочет сказать, – жизнерадостно пояснил он Карпентеру, – что если бы этот дом принадлежал ему, то здесь бы не было никаких радикалов. И он не понимает одного: почему я вообще продолжаю тут находиться. Он полагает, что я зажился на этом свете. Правильно, Боктон?
– Отец, это возмутительно!
– И деньги, понимаете ли, достанутся ему.
– Отец, я не думаю о деньгах.
– Тем лучше. – Граф со злорадством взглянул на сына. – Деньги, деньги, деньги! – произнес он радостно. – Они для того, чтобы жить в свое удовольствие. Пожалуй, я все и потрачу. – На самом деле граф был намного богаче, чем думал сын, и это чрезвычайно его веселило. – А знаете, Боктон, – спохватился он вдруг, – я собираюсь построить на следующий год новый дом. В Риджентс-парке.
Во времена недееспособности несчастного короля Георга страной управлял его наследник, принц-регент; этот период длился так долго, что был назван Регентством. И что бы ни думали о принце-регенте – человеке, бесспорно, пустом и ленивом, – никто не отрицал, что он обладал стилем. Широкую, обустроенную колоннами городскую артерию Риджент-стрит проложил его архитектор Нэш, уже приступивший к проекту еще замечательнее – оштукатуренным домам и великолепным особнякам по контуру подковы Риджентс-парка. Граф наблюдал за лордом Боктоном, который, пребывая в неведении насчет всего этого, не сумел скрыть гримасу, исказившую лицо при мысли о дороговизне затеи.
– У вас есть внук, сэр, о котором тоже не следует забывать, – с укоризной произнес он.
При упоминании внука взгляд графа немного смягчился. Маленький Джордж был совершенно другим делом. Но мужчина не собирался испортить себе развлечение.
– И возможно, отец, вы все-таки чуточку стары для таких затей, – продолжил лорд Боктон.
– Вовсе нет, – искренне возразил тот. – Я проживу до ста. А вам будет за семьдесят. – Он выглянул в окно. – Никакого бунта. Все спокойно, Боктон. Ступайте домой.
И старый великосветский повеса ушел с Карпентером под руку.
Когда они прилично отошли от дома, лорд Боктон обратился к своему мрачному спутнику:
– Что скажете, мистер Силверсливз?
Силверсливз покачал головой.
– Любопытный случай, милорд, – согласился он и помедлил, прежде чем с сожалением продолжить: – Хотя я не могу… – Он чуть не брякнул «по совести говоря», но передумал. – На сей момент я не могу последовать вашему предложению.
– Но надежда есть?
– О да, милорд, – ответил Силверсливз с профессиональной вескостью. – Его чувство ответственности, несомненно, снижено. Считает, что доживет до ста: бред. Транжирит свои деньги: недееспособность. Его радикальные взгляды – а их я, сэр, считаю ядром – суть именно то, что вызреет в безумие. – Он вздохнул. – Я наблюдал это не раз и не два, милорд: человеком овладевает идея, она разрастается и в итоге добивает его. От энтузиазма к одержимости, от одержимости – к невменяемости. Это вопрос времени и терпения.
– Значит, вы сумеете его запереть? – напрямик спросил Боктон.
– О, я в этом уверен, милорд. Рано или поздно.
– Надеюсь, что рано, – заметил лорд Боктон. – Я рассчитываю на вас.
Это было так, потому что мистер Корнелий Силверсливз являлся заместителем суперинтендента знаменитого Вифлеемского госпиталя, недавно переехавшего в просторные новые хоромы в Саутуарке. Или в обиходе – Бедлама.
Пенни повезло с крестным. Джереми Флеминг жил в удобном узком старом доме неподалеку от Флит-стрит в нескольких минутах ходьбы от кондитерской деда. Вогнутое лицо вдовца, чьи дети давно переженились и покинули дом, расплылось в восторженной улыбке: наконец-то у него будет компания! Он заверил Юджина, что тот волен жить у него сколь угодно долго. Также он приветствовал намерение крестника освоиться в мире финансов, потому что приобрел энциклопедические знания о Сити, снискав огромное уважение за многолетнюю службу клерком в Банке Англии.