Лондон
Шрифт:
И тут сестра Мейбл поняла, что прежде не видела его тела. Она считала его худым и высоким, но вот перед ней стоял и смеялся, срывая с себя ошметки рясы, ладный мужчина, сложенный лучше всякого, кого ей случалось видеть. И открытие потрясло ее внезапно и чуть ли не физически. «Всемогущий Боже, да он красив!» – пробормотала Мейбл.
Впервые в жизни монахиня испытала физическое влечение. Она понимала, что оно послано дьяволом, и молилась денно и нощно. Пыталась затворить свои мысли для мужчины под рясой, но что она могла поделать? Мейбл виделась с ним ежедневно. В течение трех недель, забыв едва ли не обо всем прочем, она переживала его физическое присутствие: звук шагов, запах пота на обшлагах, зачастую
Под темной высокой аркой собора Святого Павла изрядно удивленный молодой священник осведомился:
– Содеяно ли что-то?
– Нет, отче, – печально произнесла Мейбл.
– Молись нашей Благословенной Матери Деве Марии, – наставил тот, – и знай в своем сердце, что не допустишь греха.
Однако она удивила его. Ибо при всем благочестии Мейбл обладала лекарским здравым смыслом.
– Это негоже, – ответила монахиня, – потому что я, может быть, допущу.
После чего молодой священник невольно исполнился любопытства насчет дальнейшего.
На протяжении трех дней Ида отчаянно пыталась уклониться от замужества. Ее участь представлялась ей ужасающей. Дело не только в том, что Булл оказался тучным и грубым незнакомцем. Главная причина ее терзаний была тоньше и касалась не одной лишь личности: Булл состоял не в том сословии.
Эти навязанные браки наследниц и вдов с людьми низшего ранга являлись узаконенным унижением: дочь вельможи шла за второсортного барона; дочь барона – за бедного рыцаря, а дочь последнего, как Ида, – даже за богатого купца. В ее среде не существовало несчастья большего. Это был страшный позор.
Она отправилась в Казначейство и встретилась с самим юстициаром, но никому не было до нее дела. Неужто нет у нее могущественных друзей?
Оставался один призрачный шанс. Приземистый западный форт у ворот Ладгейт, известный как замок Бейнард, давно принадлежал знатному феодальному роду Фицуолтер, а с Фицуолтерами она могла претендовать на родство. Оно было очень отдаленным, но лучшим она не располагала, а потому пошла туда.
Молодой рыцарь, имевший с ней разговор, проявил любезность. Лорд оказался занят. Ида назвалась родственницей и объяснила, что дело срочное. Тот посоветовал прийти через час. Сходив помолиться в Сент-Брайдс, она покорно вернулась, и ей с извинениями сообщили, что лорд Фицуолтер отбыл. На следующий день она увидела лишь привратника, который также порекомендовал ей зайти позже. На сей раз Ида осталась ждать у входа, но через час ей снова сказали, что она буквально разминулась с лордом. Ее сородич явно не нуждался в бедных родственниках. Пропащее ее дело.
Унизительно короткая церемония состоялась в Сент-Мэри ле Боу. Присутствовали только близкие, и Ида была рада вернуться в дом Булла.
Там она вновь оценила свое положение. Взглянув на купца, Ида растерялась и смешалась. На его лице читалось одно: удовлетворение. И она была права, ибо если возвращением Боктона Булл исполнил мечту своей жизни, то браком с Идой увенчал его короной. Он не только вернул себе право на саксонское поместье, но и вошел в нормандский высший класс. Несколько лондонских купцов уже заключили такие альянсы. «Настанет день, – объяснил он юному Дэвиду, – когда эта сделка поможет отыскать благородную жену и для тебя». Через поколение Буллы Боктонские могли прирасти землями больше, чем когда-либо в прошлом. Неудивительно, что Булл был доволен собой.
Что до остального семейства Булл, его мать предстала старушкой добросердечной и набожной, но явно неразговорчивой.
Сюрпризом стал брат Майкл. Поразительно, что у хама-купца нашелся такой родственник. Ида взглянула в добрые, умные глаза Майкла, и он понравился ей еще больше. Она распознала его чистоту. Всегда восхищаясь мужами духовными и обнаруживая в себе влечение к ним, Ида подошла к нему и умолила поскорее явиться с визитом, так что монах зарделся.
Но спать с купцом ей все равно пришлось бы, и здесь Сампсон Булл оказался умен. Он отлично знал, какие чувства испытывала к нему новая жена и сколь отвращал ее брак, однако не потерял присутствия духа, а расценил это как вызов. А потому, когда они остались наедине в спальных покоях, спешить не стал. В ту первую ночь Ида, думавшая о своем новом статусе и мальчике за стеной, позволила купцу делать, что ему вздумается, в тишине. Во вторую, купаясь в поту, кусала губу. В третью, желанию вопреки, кричала от удовольствия. Потом заснула и не слышала, как купец, взглянувший на ее бледное тело с некоторой мрачной веселостью, негромко изрек:
– Теперь, моя леди, ты пала по-настоящему.
Утром 3 сентября 1189 года король Англии Ричард I был коронован в Вестминстерском аббатстве. У церемонии имелось одно необычное отличие. Доблестный король-крестоносец неожиданно испугался осквернения и умаления таинств каким-нибудь колдовством, а потому накануне распорядился провести церемонию в обстановке особого благочестия:
– Не допускать на службу ни евреев, ни женщин!
Брат Майкл колебался и твердил себе, что дело в мальчике. Зачем он пообещал коснуться темы Крестового похода? Ведь знал, что это бесполезно и брат его только рассвирепеет.
В последние годы их отношения улучшились. Почтительности в Сампсоне не прибавилось, но он как будто примирился с жизнью брата. Незадолго до смерти мать призвала Майкла и вложила ему в руки солидную сумму.
– Я хочу, чтобы ты израсходовал эти деньги от имени семьи, но на дела богоугодные, – сказала она. – Мне горестно видеть, что брат твой Сампсон так и остался пропащей душой, но тебе я верю. Припрячь их, пока не поймешь, как поступить, и Бог тебя непременно наставит.
Он хранил эти деньги несколько лет, и ему было отрадно думать, что найдет им применение, как только подберет дело богоугодное. Майкл не исключал, что брат воспротивится, но олдермен, едва узнал, лишь посмеялся. Когда год назад скончалась жена Булла, брат Майкл стал приходить почти ежедневно, дабы укрепить его дух и Дэвида, и Булл однажды виновато взглянул на него и заметил:
– Не могу не сказать тебе, брат, что ты повел себя отменно хорошо.
Нет, теперь он и вправду не хотел ссор.
Но было кое-что еще.
Грубый вызов, брошенный братом, прозвучал уже почти двадцать лет назад, и все же сказанное не отступало: «Я даже не верю, что ты в состоянии исполнить свои дурацкие обеты». Но он исполнял. С трудом ли? Обет бедности был, несомненно, легок; в больнице не разживешься. Послушание тоже давалось без больших затруднений. А целомудрие? С этим сложнее. Он соблазнялся женщинами, особенно поначалу. Но со временем, укрепившись в практике целибата, безбрачие стало не просто привычкой, но привычкой удобной. Работа приносила ему радость. Монах говорил себе, что надо дожить до сорока – и все будет славно. В таком случае почему же он медлил на пороге братского дома? Не было ли это чутьем, предупреждавшим об опасности?