Лопе де Вега
Шрифт:
В полночь, в полной темноте и абсолютной тишине, тело дона Диего завернули в темную ткань и перенесли в дворцовую часовню. Там тело облачили в рясу монаха-францисканца, и кто-то вспомнил, что недавно, как раз на том месте, где сейчас лежал дон Диего, он опустился на колени и встал как раз на рясу монаха францисканского ордена, которого тогда собирались хоронить, и вот теперь такая же ряса служила ему саваном. Надо сказать, что в те времена в Испании умершего обычно облачали в одеяние какого-нибудь монашеского ордена и несли на носилках, а не в гробу, с открытым лицом, в церковь, где должны были предать земле (разумеется, так хоронили богатых и знатных. — Ю. Р.).
На Лопе, не покидавшего дона Диего с момента ужасного, рокового происшествия, были возложены заботы по подготовке заупокойной службы, и вот тут он обнаружил, что будет вынужден пройти через тяжелейшее испытание, как он о том повествует в длинной элегии. Для того чтобы официальные лица могли составить свидетельство о смерти, Лопе должен был поднять саван и произнести следующие освященные обычаем слова: «Клянусь
Лопе осталось только выполнить печальную обязанность: сообщить о случившемся герцогу дону Антонио. Получив известие о смерти брата, герцог был безутешен. Сам пребывавший в глубоком отчаянии, Лопе предпринял массу усилий для того, чтобы герцог Альба, вернувшийся на свои земли полностью восстановленным в правах, обрел там покой. Действуя с большой осторожностью и усердием, Лопе сумел сделать так, чтобы защитить герцога от всего, что могло бы усугубить его скорбь и отчаяние.
Весь этот круговорот трагических событий Лопе воспринимал как некий приговор, вынесенный на небесах, он ведь предчувствовал, что должно случиться нечто ужасное, и осознание предопределенности и верности предчувствий заставило его вновь взяться за перо. Те картины, которые он описывал, были теснейшим образом связаны с событиями его жизни. Но знал ли он тогда, он, все предугадавший и предвидевший для других, что вскоре и он сам, и вся его семья будут вовлечены в роковой круг печали и скорби? Предполагал ли он при написании стихотворных строф, что и его судьба последует по столь же роковому скорбному пути?
Как только истек срок траура, жизнь в замке вновь вроде бы обрела прежний ритм, хотя, разумеется, многие из приближенных и родственников герцога продолжали горевать и печалиться, ведь они искренне любили дона Диего. Мединилья, бывший паж покойного, остался в поместье по просьбе герцога и, к большому облегчению Лопе, постарался возродить былой дух этой израненной, истерзанной горем Аркадии. Хуан Блас де Кастро продолжал сочинять музыку и оживлять возобновившиеся собрания любителей изящной словесности. У Лопе началось то, что можно было бы назвать исцелением исстрадавшейся души, он вдыхал ароматы весны, сошедшей на землю и заставившей все вокруг зеленеть и благоухать. Обретя вновь согласие с этой новой, опять ставшей безмятежной жизнью, он предался деятельности, которая оказывала на него поразительно благотворное влияние, — сочинительству. Существует немало стихотворений, вероятно, написанных именно в тот период, в тексте коих можно прочесть намеки на любовные фантазии или на мимолетные увлечения, пережитые поэтом; те сильные чувства, что привязывали его к Изабелле, как мы уже видели, не могли его избавить от увлечений другими женщинами, но то спокойствие, коим он тогда наслаждался, заставляет нас проникнуться доверием к другим поэтическим свидетельствам автора, где он повествует в своих воспоминаниях о чудесных прогулках вместе с герцогом, посещавшим свои имения, как, например, знаменитое его поместье Абадия, а также и о более дальних поездках, например в Португалию — к герцогу Брагансе. В одном из стихотворений того периода найдем мы и замечательный портрет Белисы (все исследователи сходятся на том, что это имя — анаграмма имени Изабелла, или Исабель. — Ю. Р.).
Легкий бриз, налетевший с моря, Нежно ласкал ее власы; И тысячи искорок, запутывавшихся в них, Сияли мягким светом, порождая день. Под двумя дугами бровей Сияли две самые прекрасные Звезды, которые ночи дарит солнце; А на белейшем, словно снег, Чистейшем фоне горели огнем Уста кастильки Белисы, Откуда наливался аромат жасмина.В некоторых стихотворениях Лопе также показывает нам, какой ослепительно яркий свет иногда заливал те долины неподалеку от Саламанки, где герцог Альба с увлечением предавался верховой езде. Эти мимолетные видения запечатлены в прекрасных строках сонета, в котором благодаря силе слова реальность превратилась в настоящую живопись и мы получили портрет, чьи достоинства не уступают тем портретам, которые Веласкес будет писать несколько позже.
С такой отвагой вы, мой герцог, Гарцуете на коне, Лицо ваше спокойно, рука ослабила повод, Спина пряма, грудь дышит ровно, Словно вы и не делали никаких упражнений. Внезапно шпоры вы вонзаете в бока. Кружитесь на месте, ПоднимаетеМирные зеленые берега реки Тормес, бывшие в представлении Лопе воплощением того, что в эстетике Ренессанса именовали «благословенным краем», вдохновили его превратить их в своеобразное обрамление, в место действия своего большого пасторального романа «Аркадия», к написанию коего он тогда приступил и который почти завершил во время пребывания на службе у герцога Альбы. По внутренней логике романа «пасторальная реальность» соответствует в нем реальности настоящей, так называемой «реальности уединения», в которой Лопе тогда и пребывал, а также отвечала одному из непреложных требований, а именно требованию подлинности и искренности чувств. Это произведение встает в один ряд с такими шедеврами, как «Аркадия» Саннадзаро и «Диана» Монтемайора, оно — настоящее чудо, поражающее обилием образов и сложностью композиции, разнообразием поворотов сюжета и способов включения эпизодов с участием второстепенных персонажей; более же всего роман как раз и поражает количеством героев, один список которых занимает около шестидесяти страниц в издании 1605 года, вышедшем в Антверпене. К этой невероятной роскоши прибавляется еще и разнообразие литературных форм, так как прозаический роман щедро украшают романсы, стансы и сонеты. Подобное богатство форм и обилие героев дают автору возможность употреблять самые разные стили речи, использовать всевозможные риторические приемы, удивлять читателя богатейшим запасом лексики и поражать точным употреблением слов. Вероятно, в связи с этим небезынтересен тот факт, что автор в своем посвящении без колебаний проповедует элитарность, избранность литературы: «Неправильно и несправедливо, что книги, предназначенные для людей образованных, попадают в руки невежд». К тому же следует обратить внимание на то, что книга эта, по замыслу ее создателя написанная для «честных и почтенных людей», отличается одной особенностью: в этом пасторальном романе в качестве героев перед читателями предстают только люди благородного происхождения, а также пастухи и пастушки, в которых современники без труда узнавали близких и приближенных герцога Альбы и его самого, выступавшего под именем Анфрисо. Наподобие тех очень давних своих предшественников, то есть пасторальных романов Античности, которые были теснейшим образом связаны с языческими верованиями и таинствами древности, о чем, скажем, свидетельствует четвертая эклога Вергилия, «Аркадия» Лопе де Вега представляет собой нечто вроде гигантского полотна, посвященного «любовной тайне», где двое влюбленных, пастух Анфрисо и пастушка Белисарда, долгое время пребывавшие в разлуке, наконец вновь соединяются.
Любовь и страсть, повлекшие за собой множество тайных и серьезных последствий, стали причиной и целой серии приключений, которых, кстати, не избег в реальной жизни сам дон Антонио, если вспомнить хотя бы о превратностях судьбы, связанных с его женитьбой.
Как только любовь, это сильнейшее властное чувство, завладевает сердцем героя романа Анфрисо, то подчиняет себе в его жизни всё: и время, и пространство, так что весь мир, вся вселенная как бы отражают пыл влюбленного. Земля, небо, реки и источники беспрестанно воспевают его возлюбленную, восхваляют и возвеличивают ее. История двух влюбленных приобретает особое значение, становится неким символом: быть влюбленным означает согласиться на вторжение в твою жизнь некой высшей духовной сущности, и вскоре становится понятно, что различные силы и явления природы в романе — это символы искупления и покаяния, перенесенные из сновидений и грез о завоеваниях новых земель или об отвоевании своих земель у врагов, из сновидений и грез, столь присущих так называемому золотому веку; было также понятно и то, что эти символы очень и очень далеки от политики и от всего, что связано с королевским двором.
Реальное место, то есть имение Альба-де-Тормес, способствовало тому, что от читателя требовалось «зрительное воображение», так как пейзажи и герои были как бы нарисованы кистью художника и читатель должен был их как бы увидеть, прочитав живейшее описание. Скажем, Лопе писал: «Посреди долины, где повсюду возносили свои кроны дубы и где из земли били источники, возвышается гора Меналь, по склонам коей лепятся маленькие деревушки; для того, кто захочет взглянуть на эту гору издали, она представляется неким подобием очень приятного для взгляда живописного полотна, не лишенного, однако, некой загадки и даже плутоватой усмешки». Истина состоит в том, что в те времена в Испании существовала устойчивая связь между поэзией и живописью, утверждавшая, что поэзия есть живопись в стихах, а живопись — это немая поэзия. В одном из красивейших сонетов Лопе встретятся такие строки: «Марино, великий живописец слова» и «Рубенс, великий поэт взора». Поэзия и живопись для образованного, культурного человека золотого века были равны друг другу. Писатели того времени находились в поисках «всеобщего», «всеобъемлющего» искусства, «способного соединить в себе все прекрасное», но так, чтобы этот процесс соединения не повредил внутренней логике и целостности отдельного произведения.