Лопе де Вега

Варга Сюзанн

Кто сей пастух, прибывший из Кастилии На священные берега андалузского Бетиса, Куда пригнал он своих овец, Оглашая своими печальными жалобами Наши края и призывая к себе Свою пастушку, столь дорогую и далекую? Если б он прибыл с берегов Тибра, То это был бы Тассо, Если бы с берегов Себето, То это был бы Саннадзаро, Но так как к нам Он прибыл с берегов Мансанареса, То это может быть только Лопе.

Со всеобщего одобрения Лопе мог делать абсолютно все, что пожелает, все ему было позволено, а все, исходившее от него, воспринималось как вполне пристойное и приличное. Все его

одобряли, все ему аплодировали. Если в толпе кто-нибудь и бросал косой взгляд, но не на Лопе, а на обманутого мужа, которому взгляд этот, язвительный, насмешливый и заговорщический, был своеобразным знаком. Скромного актера, законного мужа Микаэлы, буквально вынудили этими взглядами покинуть Испанию и отправиться в Перу! А Лопе мог теперь в свое полное удовольствие ухаживать за его прекрасной женой, ему это прощалось, как ему простилось и то, что он поселился вместе с ней у одного из самых буйных, озорных и распутных литераторов Севильи — у знаменитого Матео Алемана, «литературного отца» Гусмана де Альфараче, чрезвычайно интересного героя приключенческого, а вернее, плутовского романа с неуемной фантазией, склонного ко всяческим экстравагантным выходкам, нарушающим общепринятые нормы морали. Во многом сей литературный герой походил на своего создателя, который в жизни руководствовался принципом главенства инстинкта и мгновения. Сам Матео Алеман, обжора и пьяница вроде шекспировского Фальстафа, с удовольствием глумился над общественными правилами и моралью. При всеобщем осуждении он преспокойно жил вне брака с Франсиской Кальдерон, молоденькой приятельницей своей экономки-дуэньи, в одном из кварталов Севильи, пользовавшемся дурной репутацией. Его жилище представляло собой полный контраст с тем, что могло бы понравиться человеку, очарованному эстетикой барокко, как это было с Лопе. Волшебной противоположностью жилищу Алемана было роскошное, величественное здание, где проживал дон Хуан де Аргихо, благородный кабальеро, богатый покровитель искусств, городской советник, один из восьмидесяти городских сановников, на которых было возложено управление городом. Этого человека высоко ценили и почитали лучшие умы Андалусии того времени; он был женат на очень высокородной и очень богатой даме — донье Себастьяне Перес де Гусман. В своем великолепном дворце они соединили две коллекции утонченных, изысканных произведений искусства: там были представлены шедевры итальянской живописи и скульптуры, среди коих, как говорили, можно было созерцать восхитительную «Венеру» и волнующего воображение «Адониса» Джованни Бандини. Среди этого роскошного убранства расцветали блестящие таланты и умы, которые вскоре превратили Севилью в живой очаг искусства, достойный отблеск итальянского Возрождения. Там расцветали многочисленные таланты, которые спустя несколько лет создали прославленные «поэтические школы» и «школы живописи», принесшие Андалусии такую известность. Среди них будут такие поэты, как Хуан де Хауреги, ставший безоговорочным сторонником и верным другом Лопе, Франсиско де Риоха и Франсиско де Медрано, который в своем сборнике стихов «Милости муз» восхвалял и превозносил Лопе. В то время Лопе познакомился с Франсиско Пачеко, утонченным, деликатным, впечатлительным человеком, увлеченным науками и идеями гуманизма. Пачеко был на десять лет моложе Лопе, но уже стал известным художником, написал труд «Искусство живописи». Впоследствии он станет учителем и тестем Веласкеса. Пачеко оставил нам великолепный портрет Феникса.

Оказавшись среди этих незаурядных людей, Лопе произвел на них сильное впечатление, о величии его души и богатом внутреннем мире, о его страстной любви и необыкновенной жизни говорили теперь все. Он стал сияющим центром этого кружка, произносимые им речи вызывали живейший интерес и заставляли глаза слушателей вспыхивать огнем вдохновения. Все, кто входил в этот круг, тотчас же ощущали на себе власть этого всепроникающего света, этого пронзительного ума. Лопе очаровывал всех силой своего воображения, обладал удивительной способностью воздействовать на людей. Но сей чародей вынужден был отправиться в Гренаду, где Микаэла играла роли в комедиях. Он оставил у многих чувство глубокой тоски и печали от разлуки с ним, и многие, очень многие с нетерпением ждали его возвращения.

В Гренаде Лопе тоже устроили торжественную встречу. Там его окружили поэты гренадской школы, в том числе Антонио Мира де Амескуа, верный поклонник Лопе-драматурга, Агустин де Техада и Хуан де Архона. Наш герой и здесь остановился в прекрасном дворце: его принимал дон Альваро де Гусман, благородный кабальеро, большой любитель поэзии, в часы досуга тоже бравший в руки перо, написавший сонет, который Лопе поместил в качестве эпиграфа к своему роману «Странник в своем отечестве», он как раз тогда завершал над ним работу. Затем Лопе покинул этот гостеприимный город, чтобы отправиться в красивый, выстроенный из белого камня городок Антекера, где чистенькие домики окружали величественный замок. Здесь тоже возник крупный и очень значительный для Испании центр гуманистических идей и поэзии, здесь вокруг Педро Эспиносы, яркого и смелого поэта, но чрезвычайно неудачливого любовника, сформировалась яркая поэтическая школа. Для Лопе встречи

с представителями возвышенной поэзии, в которой он и сам желал занять свое место, были настоящим счастьем, эти люди обладали своеобразной притягательной силой, и знакомство с ними было неким стимулирующим импульсом для него, ведь он воспринимал поэтическое творчество как постоянно бросаемый вызов тем, кто стремился с ним сравниться.

Эти месяцы были для Лопе временем памятных путешествий, и в этот период незаконная чета могла жить совершенно свободно и наслаждаться своим «вызывающим» счастьем. Микаэлу и Лопе, воплощение красоты и воплощение ума, везде ждали, их повсюду желали видеть, и существует множество поэтических «отзвуков», в которых воспеваются те счастливые часы, что проводили вместе Белардо и Лусинда, как теперь звали Лопе и Микаэлу. Были ли они удивлены тем, что не слышали вокруг почти ни одного враждебного голоса, подобного голосу язвительного Гонгоры, собрата Лопе по перу, который столь безжалостно обрушился на законный брак Лопе с доньей Хуаной де Гуардо? Разумеется, это их изумляло, ибо за исключением безобидных высказываний неких третьеразрядных критиков никакой хулы в свой адрес они не слышали, враги хранили странное молчание, наблюдая за плохо скрываемыми, буквально выставляемыми напоказ любовными восторгами неверного мужа и неверной жены. По какой причине это происходило? Быть может, из-за отсутствия достойного повода для критики на литературном поприще? Разве публикуемые Лопе произведения не были прямой целью для их нападок?

Наводящее тоску мадридское «отступление»

В конце лета 1602 года Лопе вступил в сороковой год своей жизни, он чувствовал себя неуязвимым, он был счастлив, что опять находится в Севилье, куда вернулся в одиночестве, не пожелав сопровождать Микаэлу де Лухан в ее «бродяжничестве» вместе с труппой. И вдруг, быть может, под воздействием изнуряющей жары, сей колосс зашатался: впервые в жизни Лопе тяжело заболел. Донья Анхела Бернегали, известная поэтесса, подруга Микаэлы, поражавшая воображение своей красотой и легкостью пера, оказалась превосходной сиделкой, и Лопе выздоровел.

Едва оправившись от болезни, он отбыл в Мадрид, где вновь соединился с Хуаной де Гуардо, написал несколько пьес и поэм. Некоторые из этих поэм, а также дошедшие до нас из воспоминаний современников слухи позволяют искать в другом месте причину этого незапланированного возвращения, к тому же явно довольно поспешного. Действительно, поговаривали, что вопреки всем ожиданиям Диего Диас, муж Микаэлы, вздумал пересечь океан и предъявить свои права. Ах как это было некстати! Ну что за докучливый, что за навязчивый гость этот муж, имевший наглость вернуться, когда его не звали, и грубо разрушить чары этого любовного восторга! Какая дерзость! Какая наглость! Для Лопе это было как удар молнии и раскаты грома, нарушившие гармонию мироздания! Необходимость прервать свою «лихорадку путешествий» заставила его выражать свою боль в печальных сонетах:

Люсинда, без твоего приятного общества И без созерцания прелести твоей восхитительной груди Все для меня — лишь слезы с утра и до ночи.

Он испытывал не только чувство опустошенности, присущее любовнику, но, к нашему великому удивлению, и чувство отца семейства, вынужденного покинуть с такой нежностью сооруженное «гнездышко». Итак, Лопе не только присвоил себе чужую жену, но также и детей, число коих, вероятно, он увеличил. Трогательный захват «чужой территории» и появление этого самого чужака, настаивающего на своих правах, вызвали у Лопе приступ болезненной и всепоглощающей ревности:

Когда я думаю, что другой господин Наслаждается плодом моей любви, Мне приходит в голову мысль, Что я посадил неблагодарную пальму.

Действительно, в связи с этим любовным приключением в творчестве Лопе появилась тема, которая будет неоднократно звучать и в дальнейшем, а именно тема отцовской любви, и своеобразие и новизна этой темы столь велики, что следует обратить на нее внимание. К ней Лопе, например, обращается в «Завоеванном Иерусалиме»:

Исмена посмотрела в ту сторону и увидела На лугу трех прехорошеньких девочек: Старшая с веселым смехом играла с веретеном, А две другие смотрели на нее, держа в руках корзины. Юный Лауро, оседлав свою палку, Украшенную двумя веревочками, Изображавшими поводья, Играл в лошадки и бегал по лугу, Словно скакал бешеным галопом. Самый младший малыш, Совсем голенький, бежал за ним, Весело смеясь, и тонким прутиком Подстегивал «лошадку» брата.