Лопе де Вега

Варга Сюзанн

Отныне Лопе мог во всей полноте вкушать радость от сознания того, какое влияние он оказывает на публику. Влияние его все возрастало в Мадриде после того, как он окончательно обосновался в столице и стал регулярно бывать в театре. Он сам мог удостовериться, насколько публика (за исключением очень небольшого числа приверженцев некоторых его собратьев по перу) была ему безусловно преданна. В корралях зрители прямо-таки не терпели никаких пьес, кроме пьес Лопе. Директора трупп, боясь представить на суд зрителя произведения, ему не принадлежавшие, объявляли их вышедшими из-под его пера. Именно этим и объясняется тот факт, что на протяжении долгого времени произведения многих драматургов, в том числе и таких известных, как Тирсо де Молина, или Велес де Гевара, или даже врага нашего героя, Хуана Руиса де Аларкона, приписывались Лопе. Так произошло и с пьесой Аларкона «Сомнительная правда», в подражание которой Корнель позднее написал свою пьесу «Лгун», будучи твердо уверенным, что вдохновляется творением Лопе де Вега. Достаточно было объявить, что представляемая пьеса написана Лопе, чтобы публика пришла в театр, и напротив, достаточно зрителям было узнать, что эта пьеса не его, чтобы ее проигнорировать, или все же явиться в театр, чтобы ее освистать или поднять на смех.

Театр был теперь накрепко связан с жизнью Лопе, и не только потому, что комедии

мощным потоком лились с кончика его пера, но еще и потому, что театр постоянно вторгался в его существование, а вернее, его существование превращалось в театр. Действительно, ночная жизнь Мадрида той эпохи была неким театрализованным действом и сама способствовала театрализации жизни горожан. Известно, что Лопе был героем многих приключений, которые мог бы без малейших изменений перенести в одну из своих пьес. Так, например, 19 декабря 1611 года, возвращаясь из монастыря ордена босых кармелитов (а было это глубокой ночью), Лопе внезапно подвергся нападению. На следующий день в Мадриде только и было разговоров, что об этом происшествии, которое, по выражению самого Лопе, «едва не лишило герцога секретаря». Многочисленные свидетельства позволяют нам восстановить обстоятельства этого нападения. Итак, Лопе возвращался из монастыря ордена босых кармелитов Святой Троицы, находившегося неподалеку от дворца герцога Лерма, где располагалась Конгрегация слуг Святого причастия. Он побывал там с визитом вежливости, дабы иметь возможность выставить свою кандидатуру на ближайших выборах, которые должны были состояться вскоре, так как хотел занять одну из должностей. Действительно, он желал стать одним из четырех советников, на коих было возложено управление конгрегацией. Надо заметить, что управление этой конгрегацией доверялось тем священнослужителям, коих королевский двор считал наиболее авторитетными, и мирянам, считавшимся наиболее почтенными среди людей светских. Чтобы снискать расположение лиц, возглавлявших конгрегацию в тот момент, и подтолкнуть к тому, чтобы они обратились к нему с просьбой дать свое согласие на то, чего он втайне желал, Лопе и принял решение с ними встретиться, и был принят братом Агустином де Сан-Хосе и братом Алонсо де ла Пурификасьон, уверивших его в своей поддержке. И вот в прекрасном расположении духа Лопе возвращался домой. Ночь опустилась на столицу уже часа два назад. Чьи-то черные силуэты приблизились к нему и даже задели его. Тогда Лопе плотнее закутался в плащ и ускорил шаг, направляясь к улице Французов. Внезапно во мраке ночи сверкнули стальные клинки. Не успел Лопе даже взяться за шпагу, как на него обрушился град ударов. Он сам пишет об исходе этого жестокого нападения, но ни слова не сообщает о личностях нападавших: «Слава Богу! У меня не оказалось ни единой раны, и однако же все те, кто видел, в каком состоянии был мой плащ, говорят, что это просто чудо». Как известно, напротив, ранен был один из нападавших, потому что Лопе, чтобы вырваться из круга врагов, толкнул одного из них и тот упал, «оставив на мостовой много крови». «Без сомнения я оказался под защитой Господа, потому что был невиновен, а они впали в заблуждение и согрешили». Однако Лопе был смертельно напуган, его преследовала мысль, что недруги покушались на его жизнь, и постоянные мысли о покаянии начали тревожить его душу: «Это Господь хочет покарать мои кости за грехи моей плоти». Подобные мысли его уже не покинут, чему будут способствовать и другие события.

Это приключение было далеко не единственным в жизни Лопе, в его переписке встречаются упоминания по крайней мере еще о двух аналогичных эпизодах, что показывает, насколько была близка мадридская действительность той эпохи к вымыслу, на котором строится драма. Герцог Сесса также был героем одной истории, вполне достойной лечь в основу сюжета комедии с запутанной интригой, как мы узнаем из письма Лопе.

Итак, однажды летней ночью, а точнее, в полночь 23 июля 1609 года герцог вышел из своего дворца, он был изящен и элегантен, сопровождал его паж, юный мулат с гитарой. Его светлость был идеальным кавалером своего времени, с обязательной для повесы и ухажера отвагой и с великой жаждой любовных подвигов. Когда герцог приблизился к дворцу герцога Нахера, он издали увидел, как открылось одно из окон и в нем появилась дама. Она не довольствовалась тем, что показалась возможному воздыхателю, и с милой непринужденностью потребовала музыки. Герцог Сесса не заставил себя упрашивать, и паж заиграл на гитаре. Вот тогда из-за угла внезапно выскочил некий господин, по виду дворянин, одетый в дорожный костюм. Пылая гневом, он вырвал гитару из рук пажа и ударил его ею по голове, затем выхватил нож и бросился на герцога. Все произошло очень быстро, за несколько мгновений, коих даме как раз хватило, чтобы поспешно затворить окно. Герцог истекал кровью, ибо у него были две серьезные раны на лице и на голове. Кое-как он все же добрался до своего дворца, где на следующий день узнал, что стал жертвой недоразумения. Ему сообщили, что напал на него не кто иной, как герцог Македа, симпатичный, но очень рассеянный вельможа, которому ужасно надоело наблюдать за тем, как благосклонности его сестры добивался, распевая под ее окнами серенады, граф Вильямуар (возможно написание Вильямоир. — Ю. Р.). Он пожелал положить конец этим галантным ухаживаниям, вот только ошибся и набросился на герцога Сесса. Лопе поспешил к своему господину, дабы выразить свое сочувствие. Известно также, что для того чтобы снискать Божью милость и ускорить выздоровление своего покровителя, Лопе наложил на себя ежедневное покаяние в виде самобичевания.

Если Лопе принудил театр к смешению жанров, то это же смешение настоятельно вторгалось в его жизнь, где драматические эпизоды сменялись приятными развлечениями, вроде тех ночных сюрпризов, что ожидали его в том квартале Мадрида, где он жил. Балконы, гитары, веселые хитрости и уловки очаровывали Лопе, а надо признать, что у него был талант нарочно провоцировать такое развитие событий, из которого можно было бы извлечь побольше удовольствия.

Так, однажды вечером, следуя по извилистым узким улочкам, чтобы побыстрее попасть домой, он дошел до места, откуда доносились весьма приятные звуки: веселые голоса и громкие взрывы смеха. Его взгляд обратился к окнам, освещенным ярче других, и он понял, что это дом одного из его друзей, актера Алонсо де Моралеса. Подойдя ближе, сквозь решетку, защищавшую окно, он увидел воистину соблазнительный «спектакль»: блестящие, ярко и пышно одетые молодые женщины порхали по комнате, пели, хлопали в ладоши, отбивая такт, и танцевали севильяну, то есть танец жителей Севильи. Сладострастное покачивание бедрами, изящные взмахи рук, трепетание оборок на их платьях увлекли находившихся в комнате мужчин благородного происхождения, и те тоже начали танцевать. Среди них Лопе узнал герцога Пастрану и еще кое-кого из его титулованных друзей. Насладившись вволю этой «живой картиной»,

Лопе не стал дальше скрывать свое присутствие и закричал: «Браво!» Тотчас же все головы повернулись в его сторону, и, как только все узнали Лопе, веселье охватило присутствующих с новой силой и они принялись подбрасывать в воздух конфеты в разноцветных блестящих обертках. Разумеется, следом за конфетами словно из рога изобилия посыпались и остроты, и веселые шутки.

Эфемерное счастье

Приключения в ночной столице приятно сочетались с упражнениями в написании изящных галантных посланий, чего требовал от Лопе герцог Сесса. Эти занятия озаряли своим искрящимся весельем и долгие трудовые часы, и ту мирную тихую жизнь, что вел Лопе рядом с Карлильосом и доньей Хуаной. Пылкость души, безмятежное спокойствие сердца, как полагают некоторые исследователи, не должны были исключить из жизни Лопе мимолетные любовные похождения на стороне, но ничего конкретного мы о них не знаем. Жизнь Лопе в то время протекала в гармонии, но внезапно эта мирная атмосфера омрачилась нежданными заботами, и никто тогда не мог предвидеть, сколь серьезные последствия они вскоре возымеют.

Сначала Лопе был обеспокоен ухудшением состояния здоровья своей жены. Она и всегда-то была хрупкой и слабой, а теперь вдруг стала страдать от какой-то болезни, о которой в письмах герцогу Лопе писал с поразительным упорством, мысль об этой хвори превратилась у него в навязчивую идею, но в то же время с удивительной вольностью, правда, в соответствии с правилами хорошего тона той эпохи, такую вольность позволявшими. Подобную же вольность в словах мы находим и у Филиппа II, когда в своих письмах дочерям он сообщает, какое впечатление производили на него их «телесные неприятности». Несмотря на множество сообщенных Лопе деталей, нам не удается определить, какая же болезнь подтачивала силы доньи Хуаны. Болезнь жены вынудила Лопе использовать свои связи при дворе, чтобы добиться вмешательства известного врача. Вот таким образом очень знаменитый лекарь Педро Гарсия, покинувший свою кафедру в университете Алькала-де-Энарес, чтобы ухаживать в Мадриде за духовником короля, согласился осмотреть донью Хуану.

В то же самое время подобная тревога охватила королевское семейство и двор. 22 сентября 1611 года королева Маргарита Австрийская родила сына, которого нарекли именем Альфонсо. Но уже 30 сентября королева ощутила серьезное недомогание. Весь Мадрид был охвачен печалью, по городу одна за другой следовали процессии с изображениями самых почитаемых в Мадриде святых, и чаще всего — с изображением Пресвятой Девы Аточской; на алтарях церквей стояли чаши с вином для причастия, и толпы молящихся возносили молитвы днем и ночью. Однако 30 октября королева скончалась от послеродовой горячки, и вся Испания погрузилась в траур. Разумеется, театры были закрыты, и, по мнению Лопе, это событие было гораздо печальнее, на что он и пожаловался герцогу. Тон его послания по-прежнему насмешлив, что сильно шокирует литературоведов, но следует учитывать, что сей тон — отнюдь не проявление преступного равнодушия, а всего лишь маска, которую Лопе надел, дабы развлечь герцога: «Ну вот, у всех артистов теперь желудки в трауре! Как грустно! Но как счастливы торговцы и шляпники!» Однако в декабре тревога поселяется и в его доме. Недуг доньи Хуаны уже столь серьезен, что у нее случился выкидыш. «Донья Хуана потеряла сына, которого носила; Вы знаете, чем я ей обязан, как я ее уважаю, и Вы достаточно ее знаете, чтобы понять, сколь все это меня огорчает», — пишет Лопе. Более того, сам Лопе, споткнувшись на улице, повредил руку, и ему наложили лубок, а герцог был ранен во время какой-то очередной эскапады. И Лопе счел, что во всех этих происшествиях есть нечто пророческое, что это некие предупреждения, некие знаки, сулящие еще большие беды и несчастья, и им овладела меланхолия, которую он выразил следующим образом: «Я не знаю, что преследует меня сейчас, подобно мрачной тени; при помощи сего сравнения я пытаюсь указать на неприятности, что поражают как мое тело, так и мой разум. Я думаю, что если бы я сам себе задал вопрос, то не смог бы точно определить причины моей болезни и моей тревоги, я не смог бы ответить, несмотря на все усилия, которые бы предпринял, чтобы достичь цели».

Увы, еще и лето 1612 года не наступило, как опасения Лопе сбылись — заболел его любимый сын Карлильос. Состояние бедного ребенка быстро ухудшалось, тоска и тревога сжимали сердце Лопе. «Пусть небеса помогут Карлильосу выздороветь! — пишет Лопе герцогу. — Сегодня ему еще хуже, он не хочет есть. Если у Вашей Светлости еще имеется то несравненно вкусное желе, то не будете ли Вы столь добры и не отправите его мне с Бермудесом? Я страстно желаю, чтобы Карлильосу стало лучше, чтобы Вы, Ваша Светлость, имели в его лице еще одного Лопе де Вега, любящего Вас так, как люблю Вас я».

Но все заботы, все лекарства и снадобья, все внимание и все ласки были тщетны: Карлильос слабел, охваченный лихорадкой. Лопе и донья Хуана от него не отходили, сидели у постели, ласково поглаживая маленькое ослабевшее тельце. Временами на мальчика нападал тяжелый кашель, и тогда донья Хуана брала его на руки, а Лопе покрывал поцелуями его ручки. Но все их усилия были тщетны, и бедный Карлильос умер. Ему едва исполнилось семь лет.

Те немногие жизненные силы, что оставались у доньи Хуаны, покинули ее. Исстрадавшийся Лопе пытался ее поддержать, но ее глаза теперь постоянно были устремлены на прекрасный портрет малыша, написанный художником Франсиско де Ромуло. По просьбе Лопе художник изобразил на этом портрете не только самого ребенка, но и некоторые предметы, символизировавшие те ожидания, что возлагал на сына отец. Рядом с мальчиком находился богато украшенный шлем воина, лежавший на книге, эти два предмета воплощали вопрос о будущем ребенка: склонится ли он, подобно отцу, к литературному поприщу или изберет карьеру военного. Надпись под портретом на латыни давала философский ответ: «Fata sciunt» — «Судьба знает».

Как всегда бывало, когда Лопе сталкивался с каким-нибудь серьезным испытанием, он взывал о помощи к поэзии, к способности вымысла переносить человека в иное пространство и в иное время. Карлильос вновь начал жить в прекрасной элегии, сочиненной его отцом, настолько была велика сила воспоминаний и колдовских чар поэзии. «Помните ли вы, сын мой, что для вас я держал в клетке разноцветных птичек, и у каждой из них была своя песенка… Увы… Я так хотел видеть вас довольным. Я сажал для вас зеленые деревца, я сеял семена цветов, чтобы в этих цветах узреть ваш образ […] Вы едва явились в этот мир, весь покрытый росой, расцветая под легким свежим дыханием рождающейся зари, о мой Карлос, как вдруг белая холодная лилия заставила вас покинуть землю и вознестись на небо […] Теперь, о Карлос, какие божественные птицы пересекают при помощи своих золоченых крыльев небесные равнины райского сада, где сияет свет, который смертные не могут узреть, и где открываются все драгоценные цветы Востока […] Счастливое дитя! Я вижу вас там, куда влечет меня мое желание, там, где более нет ни горя, ни боли. И когда я размышляю о вашем счастье, вся моя печаль превращается в благодарственные молитвы».