Лопе де Вега
Шрифт:
Вышивая по этой сложной канве вымысла, дозволяющей присутствие рассказчика или рассказчицы, Лопе добавляет, при этом подчиняясь особенностям жанра, некие новые качества статусу героев повествования. Прибегая к полутонам и тонким намекам, повествователь как бы немного снижает при помощи иронии все нормативные каноны с приклеенными на них «идеальными этикетками»; благородство, красота, добродетель, богатство по сути таким образом ниспровергаются с высоких пьедесталов.
Ведя с повествовательницей постоянный диалог, Лопе придает новелле очень оригинальное качество, а именно максимальную коммуникативную эффективность, если использовать терминологию современного литературоведения. С этой целью он прибегает к средствам и способам, свойственным устному народному творчеству. В последних трех новеллах, написанных после 1622 года, рассказчик напрямую обращается к внимающей ему Марсии Леонарде. Автор без колебаний вводит в текст различные пословицы, романсы, которые, как он рассчитывает, будут либо прочитаны, либо спеты, ибо их ритм и разнообразие облегчают восприятие всего текста в целом. Разумеется, не следует забывать и о том, что и пословицы, и романсы были легко узнаваемы для такой особы, как Марсия Леонарда, то есть для Амарилис, которая была страстно увлечена и народным устным творчеством, и музыкой.
Но что двигало Лопе, кроме желания обновить жанр новеллы, так, чтобы он как можно более сблизился с традицией народной испанской культуры? Быть может, у Лопе были какие-то свои особые причины для того, чтобы придавать своим новеллам форму диалогов?
И опять мы получаем ответ на наши вопросы из переписки Лопе с герцогом Сесса. В одном из писем, впрочем, на удивление официальном,
Увы, после двух лет спокойной, мирной жизни, наполненной радостями и не имевшей привкуса горечи, вновь вернулись страхи, за которыми последовали беды, горести и боль. Однажды, когда Лопе работал, сидя рядом с Амарилис, он увидел, как она вдруг вскочила, заметалась в полной растерянности, говоря, что все вокруг нее почернело. Лопе попытался ее успокоить, но сам испугался до такой степени, что Амарилис, словно руководимая тем инстинктом, что столь свойствен слепым, поняла, насколько сильно трепещет его душа. Призвали врачей, сначала испанских, затем и английских, все они были в сомнениях и в конце концов поставили диагноз: полная слепота, обусловленная отмиранием зрительного нерва без явного повреждения глаз, но ничего не сказали о причинах сего явления. По крайней мере к такому выводу можно прийти, почитав разбросанные там и сям в переписке Лопе с герцогом ремарки. По ним также можно догадаться, сколь подавлен был поэт, уверенный в том, что существовала определенная связь между этой внезапно обрушившейся слепотой и теми изнурительными судебными разбирательствами, в которых столь долго принимала участие Амарилис против своей воли. Ей было прописано лечение, особые надежды возлагались на «английскую терапию», процедуры коей были очень сложными и тяжелыми, но которая, как говорили, творила чудеса. Требовалось ставить всяческие пластыри и примочки с едкими настойками, которые Амарилис, несмотря на ее пылкое желание излечиться, не могла терпеть долго, не испуская криков боли. Однако надежда посетила ее, ибо она стала различать свет и темноту, но улучшение было временным. Охваченный тоской и скорбью, Лопе воззвал к знахарям, а затем обратился к магам и колдунам, полагающим, что на истощенный страданиями организм могли бы оказать благодатный эффект чары и колдовство. Высказывались предположения, что на Амарилис могла навести порчу какая-нибудь ревнивая и зловредная женщина. А почему нет? Целый сонм предрассудков ополчился против разума Лопе. Как драматург, он ведь знал цену их силе и способности воздействовать на судьбы персонажей пьес, известно ему было также и об их поэтической власти над зрителями.
Затем Лопе постарался забыть об этих опасных предположениях и догадках, о мыслях об этих видениях Апокалипсиса, чтобы быть для Амарилис опорой, человеком, который всегда находится рядом с ней, которому бедняжка доверяет. Тогда он сам нашел для себя поддержку в несравненной красоте ее изумрудных глаз. «Ее глаза, — говорил Лопе, — все еще убивали любовью того, кого они больше не видели».
Тогда для Лопе начался тот период его жизни, когда он увидел, как драма превращается в трагедию. Примечательно, что под перьями биографов и критиков этот период чаще всего описывался сдержанно и скупо, настолько он как бы не сочетался с блестящими перспективами, открывающимися перед человеком, которому, казалось, навсегда была дарована милость богов. Действительно, мы не раз видели, как Феникс сталкивался со смертью, как он был близок к разорению, как спасался бегством от своих несчастий, а затем как бы переворачивал страницу и вновь возрождался под воздействием какой-то неведомой, вакхической силы. Но на сей раз он не прятался, не пасовал перед бедой, он боролся, чтобы принести облегчение той, что испытывала такие страдания. Он не пытался бежать от невзгод, но вокруг него были люди, каждый из коих был ему по-своему дорог, и вот они-то и начали отступать, покидать его. И в этих испытаниях станет вырисовываться образ нового персонажа, столь же решительного и стойкого, каким был первый, но образ менее зрелищный, менее приятный для описания, ибо это образ персонажа, олицетворяющего собой милосердие и сострадание.
К болезни Амарилис почти в то же самое время добавилось и начало распада семьи Лопе, продолжавшееся до самой его смерти. Уход или отъезд каждого члена его семьи станет для него серьезным испытанием, и одним из самых печальных событий стало для него пострижение в монахини его дочери Марселы, произнесшей слова обета 12 февраля 1622 года. Для Лопе это стало ударом, роковой развязкой, он был очень опечален, ибо ему казалось прежде, что религия не имела над ней особой власти. В его глазах она обладала всеми добродетелями и качествами, которые могли бы, несмотря на то, что она была незаконнорожденной, способствовать тому, чтобы она могла достичь высокого положения в обществе. Ей исполнилось семнадцать лет, а у нее уже было множество поклонников. Красивая, образованная, умная, она живо интересовалась поэзией и обладала несомненным талантом, проявившимся в сочинительстве стихов. Ее изысканный природный вкус и способности ее ума предопределили ее любовь к литературе, и это не осталось незамеченным для ее отца, посвятившего ей среди прочих произведений и прекрасную комедию «Лекарство от невезения». В посвящении он написал: «В мои юные годы я извлек сюжет этой пьесы из „Дианы“ Монтемайора, и вы можете там прочесть эту историю, подлинность которой подтверждают исторические хроники войн за обладание Гранадой. Но если человек более обязан своему происхождению, чем радостям, доставляемым его умом, то окажите моей работе милость и прочтите ее, а затем исправьте недостатки моей молодости, призвав на помощь ваш ум; ибо, несмотря на ваш еще очень нежный возраст, он сияет таким блеском, что, без сомнения, природа, испросившая его у Небес ради утешения и ради возмещения ущерба какой-нибудь уродины, даровала его вам по недосмотру. По крайней мере, таково мое мнение, и никто из тех, кто вас видел, не воспримет эти слова как лесть». Следует признать, что подобные чувства не были проявлением излишней снисходительности или слепой отцовской любви, так как известный драматург из Валенсии Гильен де Кастро тоже посвятил Марселе собрание своих пьес. Лопе, глубоко опечаленный тем, что она решила покинуть свет, попытался ее разубедить, но дочь была непреклонна. Итак, Лопе помог ей в ее устремлениях, а деньги, предназначавшиеся ей в приданое, теперь должны были послужить вкладом для вступления в монастырь. Он был вынужден созерцать, как она приняла постриг и стала монахиней монастыря молитвенного ордена босых кармелиток, что находился на Калье-де-Кантарранас. Церемония, во время которой она дала обет служения Господу, была очень торжественной и чрезвычайно красивой; знатные вельможи почтили ее своим присутствием, крестной матерью послушницы стала маркиза де Ла Тела, которую сопровождали маркиз Повар и герцог Сесса. Церковь была украшена богато расшитыми драпировками, а служба была столь торжественна, будто это был праздничный день. Один только Лопе был опечален, как о том свидетельствует его послание, адресованное другу Франсиско Эррере Мальдонадо: «Я никогда не видел в юной девушке такой красоты, такой грации и такого совершенства; в тот день она превзошла самое себя. А все потому, что жизнь прибавила многое к дарам природы […]. Церковь была освещена тысячей свечей, и прекрасные драпировки украшали придел, где должен был быть дан обет. Щечки у Марселы горели, как две розочки, а на губах играла робкая, немного стыдливая улыбка; она взглянула на меня, то был последний, прощальный взгляд, разделявший наши две жизни […]. Небеса закрыли двери для моего сердца, полного отцовской любви, они забрали у меня лучшую часть моей души; и я единственный сетовал и плакал в этой восхищенной толпе».
Дочь Лопе приняла в монашестве имя сестры Марселы де Сан-Феликс, хотя сам Лопе продолжал официально называть ее доньей Марселой дель Карпьо, чем выражал к ней свою отцовскую любовь. Несмотря на строгость монастырского устава, отношения между Лопе и дочерью не были прерваны. Еженедельно он отправлялся в монастырь ордена кармелиток,
То, что все в Мадриде знали, что передавалось из уст в уста, было забыто на несколько столетий, забыто настолько, что в 1861 году исследователь творчества Лопе господин М. Дама-Инар писал: «В доме Лопе видели юную девушку по имени Марсела, которая, похоже, была его ангелом-хранителем. „Кто была эта Марсела?“ — спросите вы. На этот вопрос трудно ответить точно. Монтальван говорит о ней крайне сдержанно, как о близкой родственнице Лопе, а Лопе во многих произведениях называет ее „дорогим предметом“ его любви». Особые достоинства Марселы, и прежде всего ее высокие моральные качества, были высоко оценены в монастыре, и дважды она становилась аббатисой. Она была образцовой монахиней и никогда не скорбела по своим нераскрытым и нерастраченным литературным талантам. Она вовсе не была печальной затворницей, призванной искупить вину человеческого рода или быть воплощением человеческих страданий. Она посвящала свое время молитвам, управлению монастырем и литературе. Она организовывала все празднества, связанные с поэзией и театром, разумеется, если они соответствовали ее статусу монахини. Среди самых красивых ее произведений есть романсы, в которых она описывает прелесть монастырского сада и одиночество, испытанное в стенах монашеской кельи. Но она также предавалась и работе над прозой, посвященной размышлениям об аскетическом образе жизни и подвижничестве. Она никогда не покидала стен своей обители, где она пережила всех своих близких: на тридцать три года — своего отца и более чем на двадцать лет — двух сестер. Она умерла 9 января 1688 года в возрасте восьмидесяти трех лет.
Зимой 1622 года Марсела оставила отцовский дом, где ее присутствие было бы просто спасительным и могло утишить печаль, порожденную внезапной слепотой Амарилис. Правда, Лопе при помощи других дочерей и верной служанки Лоренцы старался поддерживать в доме радость и веселье, живой задор. Он принимал там многочисленных посетителей. К тому же в Мадриде наступила «эра больших праздников», и Лопе привлекали к организации этих празднеств, оказывая ему всяческие почести. Веселый шум и радостные возгласы проникали в дом и влияли на его атмосферу. Лопе продолжал устраивать всяческие развлечения и дома, как он всегда поступал накануне Сретения. И как обычно, он сочинял к каждому случаю соответствующую по содержанию небольшую пьесу. Мы располагаем некоторыми сведениями по поводу тех пьес, что были написаны в 1629 году, которым Лопе предпослал пролог, предназначенный для прочтения Антонией Кларой, а также эклогу, в названии которой стояло начало ее имени. После полудня все добрые друзья Лопе уже были у него в доме: семья дона Франсиско Лопеса де Агилера, Хуан де Пинья, отец и сын Монтальваны, лиценциат Вильена и прочие. Герцог де Сесса возглавлял церемонию и сидел на почетном месте, а рядом с ним сидела Амарилис. Увы, теперь она могла только слышать свою дочь Антонию Клару, которой предстояло стать одной из главных героинь праздника. Это она прочла пролог с большим изяществом и непринужденностью, а Фелисиана вместе с ней и неким Григорильо, пареньком, бывшим, несомненно, сыном одного из присутствовавших на празднике друзей Лопе, участвовала в чтении эклоги. Антония Клара совершила настоящее чудо перед столь представительной аудиторией: надев стихарь и чепец, она прочитала выразительным тоненьким голоском несколько романсов, украсив их на свой манер уморительными ужимками и гримасками. Она сделала реверанс под звуки аплодисментов, но покинула сцену только после того, как низко склонилась в почтительном поклоне к ногам матери. По просьбе Амарилис она вернулась на сцену и голосом, в котором Амарилис, несомненно, узнавала саму себя, запела; затем она стала танцевать с очаровательным простодушием и с чудесной проказливостью ее двенадцати лет. Герцог был очарован, ибо нашел в сюжете эклоги, представленной тремя юными созданиями, отзвуки каких-то личных воспоминаний. Он узнал намеки на свои любовные приключения, тщательно замаскированные под пасторальный вымысел. Лопе умел соединить очарование настоящего с удовольствием, доставляемым воспоминаниями.
Амарилис, казалось, тоже радовалась, но, прежде всегда готовая к пению и танцам, она оставалась в глубокой задумчивости и не доставила всем удовольствия звучанием своего фантастического, словно доносившегося из снов и грез, голоса. С недавних пор она только молилась и даже дала обет, вступив в Третий орден монашеского братства святого Франциска. Быть может, она уже чувствовала, что ее поразила другая болезнь, еще более страшная, чем первая, болезнь, которая вскоре окончательно сразит ее? Это была болезнь, которая, по выражению самого Лопе, «шесть лет спустя после того, как она погасила свет ее глаз, погасила и свет ее рассудка». Если верить рассказу Лопе о первых проявлениях болезни Амарилис, содержащемуся в письме, то началось все с того, что с ней стали случаться приступы невероятной слабости и меланхолии, сменявшиеся сильным возбуждением. Она боялась столь внезапных перемен настроения, во время которых страх, что она навсегда останется слепой, сменялся надеждой на исцеление. Иногда по ночам, по ее словам, она слышала «звон колоколов безумия», страшно ее пугавший. Затем однажды все эти странные явления усилились, стали случаться все чаще и чаще, и Лопе был вынужден признать, что она потеряла рассудок. Врачи были бессильны что-либо сделать. Откуда взялась эта болезнь? Это событие дало повод исследователям выдвигать множество предположений, предаваться домыслам и выдвигать массу гипотез, причем наименее спорными из них были те, в коих затрагивались проблемы морали. С поразительным единодушием в большинстве своем исследователи творчества Лопе, в том числе и самые видные, без колебаний еще совсем недавно видели в ее болезни нечто вроде справедливого воздаяния за грехи, законное наказание Божье. Но неужто эта хрупкая, слабая женщина, уже и так подвергшаяся жестоким испытаниям судьбы, была избрана Господом в качестве объекта воздаяния за грехи, совершенные ею вместе с Лопе в результате адюльтера? Неужто она должна была заплатить за них здоровьем своего тела и разума?
Некоторые исследования, произведенные в конце XIX века и использовавшие методы клинического анализа, дали возможность полагать, что симптомы болезни Амарилис сходны с симптомами сифилиса, но от подобных мыслей вскоре отказались по причине того, что болезнь эта очень заразна, а ведь известно, что сам Лопе, отличавшийся крепким здоровьем вплоть до семидесятилетнего возраста, ею не страдал. Однако в свете тех знаний, коими располагает современная наука, этот диагноз отвергать нельзя. Доказано, что болезнь, протекающая через несколько стадий, все более и более тяжелых, в конце концов перестает быть заразной; известно также, что так называемый «третичный сифилис» может развиваться на протяжении десяти и более лет, а затем поразить нервные центры, спровоцировав отмирание сетчатки глаз, то есть ведя к слепоте, а затем и приступам безумия, сопровождающимся апоплексическим ударом. Действительно, историки констатировали, что эта болезнь стала истинным бедствием; после открытия Америки она сначала проникла в Испанию, а в XVI и XVII веках распространилась по всей Европе, то есть как раз в то время, когда жила несчастная Амарилис. Если Амарилис действительно была больна сифилисом, то, вероятно, заразилась им от Роке Эрнандеса, своего законного мужа, умершего, как мы знаем, внезапно; а с Лопе она, видимо, познакомилась уже в тот период, когда болезнь, достигнув третичной стадии, перестала быть заразной.