Лопе де Вега
Шрифт:
Как бы там ни было, состояние, в котором пребывала Амарилис, повергало в ужас всех окружающих. Лопе самоотверженно ухаживал за ней. Ничто не позволяет утверждать, что он поселил ее у себя в доме, как об этом часто объявляют в связи с тем, что в документе по поводу ее смерти и похорон в качестве места жительства указан дом на улице Французов; гораздо более вероятно, что речь идет о доме по соседству с домом Лопе. Возможно, иногда поэт и забирал ее к себе, чтобы ухаживать за ней вместе со своей верной Лоренцой. Оба они всеми силами старались облегчить страдания Амарилис, их усилиям способствовали и ласки Антонии Клары. Выражение глубокой меланхолии поселилось на лице Амарилис, страдания избороздили ее лоб сетью тонких морщин. Временами она издавала душераздирающие стоны, иногда у нее случались приступы ярости, и она принималась царапать себе лицо и тело, затем она столь же внезапно успокаивалась. Замкнувшись в себе, она тихонько сидела, и от нее словно исходило сияние, смягчавшее выражение ее лица и сглаживавшее морщины.
Лопе удвоил свою нежность, полагая, что таким образом сумеет пробудить у Амарилис желание жить. Он подчинил свою жизнь принципу благороднейшей преданности, он был воплощением милосердия, сострадания и сочувствия. На протяжении четырех лет Лопе сгибался под тяжестью страданий и боли, непоколебимого сострадания и стойкой страсти, которую пробудила в нем та, что теперь была лишь несчастной безумной. «Только один я слушаю ее, — пишет он, — один я ее обожаю; я люблю в ней все, вплоть до
Усердное, разумное и нежное внимание, которым Лопе окружил Амарилис, однажды, казалось, принесло свои плоды, как пишет Лопе в письме, не поддающемся датировке, ибо у него создалось впечатление, что болезнь достигла наивысшей точки и начинает отступать. Действительно, он более не слышал тех тяжелых вздохов, которыми она извещала об очередном приступе безумия; напротив, она выразила вполне разумными и естественными жестами свою благодарность и произнесла слова, означавшие, что жизнь, вместо того чтобы покидать ее, напротив, вливалась в ее душу и тело. Любовь, которая, как казалось, исчезла, тоже возвращалась. На какое-то время к ней вернулись все ее утонченные качества и свойства, все ее способности, она даже вновь начала читать и петь. Но все это длилось недолго. В ночь на 6 апреля 1632 года Лоренца, уже давно спавшая рядом с Амарилис, почувствовала, что той очень плохо. Она бросилась к Лопе, и когда они вернулись, то поняли, что Амарилис умирает. К умирающей тотчас же пришел священник, друг Лопе, лиценциат Хуан Лукас, которого Лопе пригласил. Он соборовал несчастную, дал ей последнее причастие, произнеся традиционную формулу отпущения грехов. Она же все приняла с великим спокойствием и при совершенной ясности рассудка.
Она умерла, как сообщает Лопе, «когда знак Рыбы покидал солнечную эклиптику». Скромная погребальная служба состоялась в церкви Сан-Себастьян, там, где пятнадцать лет назад крестили ее дочь. Лопе пожелал, чтобы все прошло при соблюдении разумной сдержанности и сохранении тайны; он также пожелал, чтобы те восемь дукатов, в которые ему «обошлась» служба, были положены на счет его друга Переса де Монтальвана, официально оплатившего расходы. Но гораздо более торжественными и достойными памяти умершей были поэмы, сочиненные Лопе. Одной из них была «Эклога Амарилис», в которой Лопе продолжает прославлять возлюбленную сквозь века и которую мы тщательно изучили, желая прочертить его жизненный путь. Кстати, в год ее смерти Лопе опубликовал и «Доротею», посвятив ее Амарилис, где ее образ, образ последней любви поэта, как бы накладывался на образы его первых влюбленностей и дополнял их, так что все вместе они как бы становились более ощутимыми, почти осязаемыми. Мы приведем здесь небольшой отрывок, в котором Лопе показывает, как мысли об умершей возлюбленной преследуют его и как она посещает его в одиночестве ночей: «О печальное одиночество без моей возлюбленной. Скажите все: „Она умерла!“ Земля уже покрывает тонким слоем мою Амарилис, мою божественную Амарилис! Ту, чьи зеленые глаза — искры любви, небесные музыканты, Орфеи души, чьи прекрасные зрачки находились под балдахином лба, как королевы восседают на тронах, а их ресницы служили им оружием. Нет более той, чьи руки — чистые цветы апельсинового дерева — были белы как снег и как хрусталь прозрачны, той, чьи ноги походили на два букета лилий». Затем Лопе изливает жалобы на то, что отныне груз его жизни стал невыносим; речь его поражает своей простотой и выразительностью: «Лишенный моей души, как смогу я жить? На этой выжженной земле как дождаться наступления дня? Как это сделать, если моя заря умерла? Как далее продолжать эту печальную жизнь, где все мне причиняет страдания: смерть — потому что она бежит от меня, жизнь — потому что она ждет меня».
По необходимости Лопе противился тоске, и те, кто общался с ним ежедневно, смогли вскоре сказать, что «хотя он сейчас и бесконечно грустен, все же, когда он говорит с вами, он в силах казаться веселым». Он быстро позволил новому вихрю жизни подхватить и закружить себя. Кроме творчества, которым Лопе продолжал заниматься (за четыре дня до смерти он писал сонеты), он также предавался исполнению своих придворных обязанностей, а также обязанностей, налагаемых саном священника, хотя он никогда и не прекращал их выполнять, даже в самые критические моменты болезни Амарилис. Вспомним, что именно в тот период папа римский Урбан VIII собственноручно написал ему послание, даровав звание доктора богословия и провозгласив его рыцарем Мальтийского ордена. Лопе, как церковный цензор, читал многочисленные научные работы и литературные произведения, и это он, к примеру, высказывал свое одобрение переводу «Илиады», сделанному Хуаном Лебрихой Кано, и дал свое согласие на его публикацию. И если у него и не было собственного прихода, это не освобождало его от участия в службах и обрядах, во время которых он читал проповеди. В одном из писем герцогу Сесса он сетует на то, что к нему постоянно обращаются за помощью и требуют принять участие в каких-то делах церкви. В декабре 1632 года к нему обратились с просьбой как к коадъютору совершить обряд крещения дочери его друга Антонио де Прадо, актера. Церемония состоялась в церкви Сан-Себастьян, на ней присутствовали актеры, над которыми Лопе царил как монарх. Известно также, что в 1627 году он получил поздравление от папы Урбана VIII за созданную им поэму «Трагический венец», посвященную судьбе и мученической смерти Марии Стюарт. В 1629 году, когда Амарилис еще не вышла из состояния безумия, ему было поручено сочинить речь для торжественного открытия в Мадриде Королевского колледжа ордена иезуитов. Для этого случая он сочинил поэму из семисот строф, которую и прочитал на церемонии открытия. За четыре года до того он был назначен капелланом Конгрегации Святого Петра в Мадриде. Как мы видим, во всевозможных обязанностях у Лопе недостатка не было, и, кстати говоря, наличием такого их количества он во многом был обязан своей популярности и славе. Но в связи с этим не было у Лопе недостатка и в тяжком бремени, налагаемом на него соперничеством со стороны его собратьев-литераторов. Действительно, если Лопе стремился противопоставить акт творчества тому смятению, что царило в его душе, если он старался умалить боль от перенесенных страданий, то, увы, теперь для него творчество тоже было сопряжено с немалым риском, ибо в момент публикации любое его произведение могло стать источником неприятностей.
Глава XII
НА ПОЛЯХ КНИГ — ЛИТЕРАТУРНАЯ ВОЙНА. 1616–1627 годы
В этот период, довольно счастливый для Лопе, произведения всех жанров и форм так и сыпались из-под его пера примерно в таком же лихорадочном темпе, как в лихорадочном ритме билось его сердце от страсти к прекрасной и умной Марте де Неварес; вероятно, отзвуки его славы покрывали эту страсть некой вуалью целомудрия, но в любом случае она нисколько не вредила его постоянно возраставшей популярности, которая любого заставила бы трепетать от гордости, но только не его. Мог ли кто-то подумать, что в тот момент, когда популярность Лопе достигла апогея, когда он стал кумиром, вокруг него уже плелись сети коварного заговора? Возможно ли, что в то время, когда Испания и вся Европа видели в Лопе блестящего автора сотен истинных шедевров, он сам должен был опасаться заговорщиков-педантов,
Разумеется, ссоры между деятелями литературы всегда случались, и не только в Мадриде, но в этом городе они бывали особенно ожесточенными, и в XVIII веке Бомарше скажет, что «в Мадриде сообщество литераторов было волчьей стаей». Эго истинная правда, и жестокость собратьев по перу по отношению к Лопе приобрела воистину небывалый размах.
В 1617 году приверженцы того направления, что назовут культеранизмом или культизмом, всерьез ополчились против Лопе. Но следует учитывать, что уже с 1602 года начали зарождаться коварные намерения унизить Лопе или умалить его славу. Мы уже говорили о том, что во время его триумфальной поездки в Андалусию вместе с Микаэлой де Лухан в общем восторженном хоре раздавались и нестройные голоса несогласных. Лопе мог ощутить привкус этой оскорбительной враждебности и злобы в тот момент, когда должен был доказывать жизненность своего видения драматургии и оправдывать новое театральное искусство в «Мадридской академии» в 1609 году перед сторонниками старых правил, перед «партией поклонников поэтики Аристотеля».
Сей мощный клан, на какое-то время усмиренный, к 1617 году оправился, чтобы прийти на помощь строившим козни заговорщикам, приверженцам нового направления в поэзии и вечным завистникам, ненавидящим тех, кто уже был увенчан славой. Лопе, прекрасно осознававший, что враги его перешли в наступление, разоблачил их во второй части «Рифм»: «Раны и уколы, нанесенные поэтами, изводящими меня и не дающими мне покоя, гораздо более многочисленны, чем песчинки, покрывающие дно реки По, или самородки, что лежат на дне источника под названием Пактол, в коем искупался царь Мидас. Они преследуют меня своими устами, вытянутыми наподобие хоботков у комаров и москитов, и своим зудом и жужжанием раздражают мой слух; это же ядовитые шпанские мухи, блохи, наглые крысы, лягушки и пузатые жабы!»
Кто же они такие, эти самонадеянные, надменные мерзавцы, что вздумали мучить Лопе? Дюжина озлобленных, сварливых, бездарных и бесплодных авторов и несколько талантливых, но обладавших довольно отвратительным характером писателей, таких как поэт Гонгора, вечный циничный соперник Лопе.
Самыми рьяными среди них были самые посредственные, и время сохранило их имена только по той причине, что они преследовали Лопе. Действительно, кто бы вспомнил некоего Андреса Рея де Артредиа, несостоявшегося драматурга, освистанного зрителями, тщедушного и кривоногого, чей разум сжигало только пламя зависти? А кто вспомнил бы Хулиана де Армендариса, поэта из Саламанки, обожавшего все итальянское, от произведений которого не осталось ни единой строчки, человека, коего в борьбе с эпилепсией и чахоткой поддерживала только та энергия, что он вкладывал в свое злословие? Рядом с ними был еще некий Педро Торрес Рамила, простой надзиратель университета Алькала-де-Энарес, буквально лопавшийся от самодовольства и зазнайства. Попал в это сообщество и малоодаренный Кристобаль Суарес де Фигероа, автор сатирического романа «Перевозчик» (можно перевести и как «Паромщик». — Ю. Р.). Последний как раз и был вдохновителем и координатором заговора, направленного против Лопе. Речь идет о некоем тексте под названием «Spongia» («Губка»), который был составлен на латыни. Смысл его состоял в том, что необходимо, подобно губке, всосать все произведения Лопе де Вега и стереть их, уничтожить из памяти людей. Этот текст, подписанный неким Трепусом Руитанусом Ламирой (что представляло собой анаграмму имени Педро Торреса Рамилы), представлял собой критический трактат, где все выводы делались только на основе грамматического анализа и ссылок на поэтику Аристотеля. Заканчивался он осуждением того, кого автор называл «стихоплетом, несведущим в области метрики, создающим дурно пахнущие композиции, драматургом, умеющим лишь громоздить друг на друга всяческие глупости и нелепости». Короче говоря, по словам автора сего текста, Лопе был «позором испанского красноречия», «врагом своей отчизны», по крайней мере в некоторых произведениях, таких как «Драгонтея». Лига заговорщиков распространяла этот памфлет, его читали, его комментировали, но сила его воздействия была нейтрализована теми излишествами, что в нем содержались. Однако друзья Лопе взяли на себя заботу об ответе, он появился в 1618 году под названием «Отпор „Губке“» (можно перевести и как «Противодействие „Губке“». — Ю. Р.). Автор, скрывавшийся под псевдонимом Хулио Колумбарио, был не кто иной, как известный латинист и эрудит Франсиско де Агилар, подписавший эту работу совместно с вымышленным Симоном Шовелем, уроженцем города Труа во Франции. В нахальности выражений это произведение не уступало тексту, которому должно было служить ответом, но посвящено было защите и прославлению творчества Лопе гораздо в большей степени, чем критике его недругов. Умный, тонкий анализ с многочисленными ссылками на различные источники доказывал превосходство и совершенство многожанрового и разнообразного творчества Лопе. Титульный лист был украшен символическим рисунком, без сомнения, созданным воображением Лопе или даже им же самим нарисованным: жук-скарабей, лежащий на спине, издыхал под розовым кустом. Надпись на латыни гласила, что это насекомое — автор «Губки», воровским образом забравшийся в тайный сад Лопе де Вега и сраженный ароматом розового куста, символом его поэтического вдохновения.
Можно составить представление о том, сколь яростной бывала в те времена полемика, но она не производила особого впечатления на современников, тогда литературные споры всегда превращались в отчаянные личные ссоры литераторов.
Гонгора, всем своим творчеством внушавший к себе почтение и заставлявший признавать, что занимает законное место на поэтическом олимпе, давно объявил себя соперником Лопе де Вега. Их столкновения продолжались вплоть до самой смерти Гонгоры в 1627 году, и хотя внешне характер носили утонченный и изысканный, все же присутствовал в них и элемент некоторой жестокости. Не становясь только на сторону Лопе — почтение к Истории обязывает, — все же надо признать неоспоримый факт: как свидетельствуют документы, зачинщиком всех многочисленных нападок и ссор всегда был или Гонгора, или кто-либо из его учеников, действовавший по его наущению. Лопе, по природе своей человек благородный, скорее готовый соблазнять и очаровывать, чем проявлять агрессивность, никогда не нападал первым. Когда же он давал отпор, то, разумеется, делал это с успехом и с большим пылом, но только после того, как исчерпывал все способы и средства к примирению. Вот почему некоторые усмотрели в его поведении признаки слабости, но он прежде всего был художником, а не полемистом или расчетливым теоретиком. Точно так же, как в своем творчестве он хотел объять весь мир, так и в жизни, как говорили про него, он готов был всем открыть свои объятия. Именно так он пытался поступить и с тем, кто до самой своей смерти не прекращал нападать на него, но все попытки оказались безуспешны. «Я, естественно, люблю тех, кто любит меня, — говорил Лопе, — и не умею ненавидеть тех, кто ненавидят меня». Между Гонгорой и Лопе шла настоящая война, которой Лопе всегда хотел избежать. Уточним, что все это осталось достоянием узкого круга членов особых сообществ и не отразилось на всеобщей литературной жизни.