Лорд Хорнблауэр
Шрифт:
Глава 17
Два месяца спустя Хорнблауэр сидел в коляске, следующей по Франции в направлении к Неверу и замку де Грасай. Конгресс в Вене все еще заседал, вернее, танцевал — кто-то подметил, что «конгресс танцует, но не движется вперед», [27] и Барбара по-прежнему была занята. Маленький Ричард каждое утро теперь проводил в школе, и деятельному человеку было нечем заняться в Смоллбридже, кроме как чувствовать себя одиноким. Искушения подкрадывались к нему, как наемные убийцы. С него оказалось довольно шести недель бессмысленных прогулок вокруг дома, шести недель английской зимы с дождем и туманом, шести недель назойливой опеки со стороны дворецкого, экономки и гувернантки, шести недель бесцельных поездок по сельским тропам и общения
27
Эти слова принадлежат австрийскому дипломату графу де Линю.
Он поймал себя на том, что разговаривает с Брауном, вновь прокручивает в памяти пережитые события, но это не помогало. Нельзя забывать о достоинстве — сильный человек не вправе выказывать слабость, выискивая себе занятия и увлечения. А Браун заманчиво толковал о Франции, о замке де Грасай, об их побеге по Луаре — не исключено, что именно Браун был повинен в том, что мысли Хорнблауэра все чаще обращались к Грасаям. Будучи беглецом, он нашел там радушный прием, обрел дом, дружбу и любовь. Он вспоминал о графе — возможно, поскольку его мучили угрызения совести, но все же, без сомнения, в первую очередь он думал о графе, а не о Мари — о его благородстве, доброте, человеколюбии. После смерти Буша, граф, похоже стал для Хорнблауэра человеком, которого он ценил выше всех прочих. То духовное родство, которое Хорнблауэр ощутил много лет назад, не исчезло до сих пор. Под покровом его сознания, видимо, крутились некие невысказанные мысли о Мари, но он и сам не мог дать себе отчет в этом. Все, что можно было сказать, это то, что в один из дней ноша беспокойства стала невыносимой. В руках его было любезное письмо от графа, полученное пару дней назад, где говорилось об их с Мари возвращением в замок, и повторялось приглашение погостить у них. Он приказал Брауну собирать вещи и заложить лошадей.
Позавчера они переночевали в гостинице «Под знаком сирен» в Монтаржи, а прошлую ночь провели на почте в Бриаре. Теперь они ехали по безлюдной дороге вдоль Луары, которая, подобно серому океану, широкая и пустынная, простиралась справа от них, жалкие ивы, наполовину затопленные водой, отчаянно цеплялись за ее берега. Проливной дождь барабанил по кожаному тенту коляски с такой силой, что трудно было поддерживать разговор. Браун сидел рядом с Хорнблауэром в коляске; бедолага-форейтор, нахлобучив поглубже шляпу, ехал на пристяжной. Браун — образец слуги, сидел, сцепив руки, готовый вежливо поддержать разговор, если так будет угодно господину, храня молчание до тех пор, пока к нему не обратятся. Он превосходно справлялся с решением любых проблем, связанных с путешествием по Франции, впрочем, оно не представило бы затруднений для любого английского лорда. Всякий почтовый смотритель, чтобы он не воображал о себе в своем офисе, рассыпался в любезностях при первом упоминании о титуле Хорнблауэра.
Хорнблауэр почувствовал, как Браун встрепенулся и стал всматриваться вперед сквозь завесу дождя.
— Бек д’Алье, — заявил Браун, впервые вступив в разговор без приглашения.
Хорнблауэр смог разглядеть место, где серые воды Алье под острым углом вливались в Луару — эта местность изобиловала небольшими реками. Было нелегко найти другого такого старшину, способного так свободно и с правильным произношением говорить по-французски, как Браун, который, как было известно Хорнблауэру, не даром потратил месяцы, проведенные под лестницей в замке Грасай, когда беглые военнопленные — они двое — и Буш, укрывались там. Хорнблауэр почувствовал, что как и в нем самом, так и в Брауне стремительно разрастается волнение, что в отношении Брауна было не совсем объяснимо. У него не было оснований чувствовать по отношению к замку той тоски по дому, которую испытывал Хорнблауэр.
— Помнишь, как мы попали сюда? — спросил коммодор.
— Да милорд, конечно, — ответил Браун.
Именно по Луаре они совершили свой исторический побег из Франции, долгое, на удивление удачное путешествие к Нанту, к Англии, к славе. Грасай находился лишь в нескольких милях отсюда, Браун в нетерпении высунулся из коляски. Вот и замок: его увенчанные коническими
— Добро пожаловать!
Что может сравниться с удовольствием от того ощущения, что ты долгожданный гость и твой приезд доставил радость. Вот и памятная гостиная с позолоченными креслами в стиле Луи Шестнадцатого. Морщинистое лицо старого графа излучало радость, Мари улыбалась. Этот человек разбил ей сердце однажды, она знала, что это повторится вновь, и все равно готова была пойти на все — потому что любила его. Все что видел Хорнблауэр, была ее улыбка, в которой читалось приглашение и проглядывало нечто материнское. В этой улыбке была какая-то печальная гордость: так мать смотрит на сына, ставшего взрослым и готового покинуть ее. Но все эти ощущения были лишь мимолетными — способность Хорнблауэра наблюдать моментально исчезла, смытая волной его собственных чувств. Он хотел прижаться к Мари, обнять ее роскошное тело, забыть свои печали, горести и разочарования в дурмане ее объятий, так, как это однажды случилось четыре года назад.
— Гораздо более приятное прибытие, чем в прошлый раз, милорд, — произнес граф.
В прошлый раз Хорнблауэр прибыл сюда в качестве беглеца, неся на руках раненного Буша и преследуемый по пятам наполеоновскими жандармами.
— Безусловно, — сказал Хорнблауэр. Потом он сообразил, как официально обратился к нему граф. — Неужели я для вас «милорд», сэр? Мне помнится…
Они улыбнулись друг другу.
— В таком случае, если позволите, я буду называть вас Орацио, — сказал граф. — Такая близость делает мне честь.
Хорнблауэр посмотрел на Мари.
— Орацио, — сказала она. — Орацио.
Ему уже приходилось слышать эти слова, произнесенные слегка другим тоном, когда они были наедине. Любовь переполняла его — та любовь, на которую он был способен. Ему до сих пор не пришла в голову мысль о неблаговидности его поступка — ведь он приехал сюда, чтобы тем самым снова подвергнуть Мари страданиям. Его обуревали собственные желания — но, возможно, в его оправдание стоит заметить, что в силу своей чрезмерной скромности он не способен был понять, как сильно его могут любить женщины. Феликс принес вино. Граф поднял бокал.
— За ваше счастливое возвращение, Орацио, — сказал он.
Эти простые слова вызвали в памяти Хорнблауэра целую вереницу ярких воспоминаний, подобно хороводу королей, возникшему в воображении Макбета. Жизнь моряка — череда расставаний и возвращений. Возвращений к Марии, которой больше нет, возвращений к Барбаре, и вот теперь — возвращение к Мари. Не хорошо думать о Барбаре, находясь рядом с Мари, как думал он о Мари, находясь рядом с Барбарой.
— Полагаю, Браун устроился нормально, Феликс? — спросил он. Хороший хозяин всегда должен заботиться о слуге, но этот вопрос был задан также с намерением отвлечься от череды своих мыслей.
— Да, милорд, — сказал Феликс. — Браун чувствует себя как дома.
Лицо Феликса не выражало никаких эмоций, как и голос. Не слишком ли? Нет ли в этом какого-то тонкого намека насчет Брауна, предназначающегося Хорнблауэру? Любопытно. Но когда Хорнблауэр вернулся в комнату, чтобы подготовиться к обеду, то обнаружил, что Браун по-прежнему являет собой идеального слугу. Чемоданы и дорожный сундук были распакованы, черный сюртук — последний писк лондонской моды — разложен вместе с сорочкой и галстуком. В спальне на каминной решетке весело плясали языки пламени.