Лорс рисует афишу
Шрифт:
— Вы приехали уже брать у меня интервью?
— Не стал бы пока.
Хотя насчет интервью Лорс и пошутил, но ему все же стало обидно, что Виктор Андреевич так безразлично говорит о клубе. Нет, там похвалы не дождешься!
— Едем в город! — решительно сказал Виктор Андреевич. — Насовсем. Недругов ты себе здесь нажил удивительно быстро. Но дело и не в этом. Слава богу, недруги у тебя будут везде. И всю жизнь. За это ты мне и нравишься… — Он отодвинул сковородку. — Пойдешь работать к нам в газету. В штат.
— Разве я познал
Виктор Андреевич достал из папки какую-то довольно толстую машинописную рукопись:
— Я не скажу, что в этом твоем творении есть журналистское умение. Но тут немало живого, интересного и удивительно искреннего. От жизни!
— Мое творение?!
— Не мое же! Эта девушка, Эля, принесла мне твою рукопись.
Виктор Андреевич, отдуваясь, пил чай стакан за стаканом. А Лорс лихорадочно листал и узнавал… свои письма к Эле. Они были перепечатаны. Кое-где вписаны слова рукой Эли. Убрано все, что не для чужих глаз. Оставлено лишь то, что о клубной жизни. Последняя попытка Эли вернуть Лорса в газету, в город!
— Там у тебя, Лорс, много и ненужного для газеты, не относящегося к теме, — сказал Виктор Андреевич. — Но я уже вижу, как это можно слегка поджать… раз в шесть! И дать в газету несколько хороших кусков: «Письма из села. Записки клубного работника». О первых шагах — только о первых! О раздумьях, о сомнениях. Словом, это будет твоя «визитная карточка» для поступления в штат. Одновременно это и как бы наша поправка после статейки Цвигуна. Хитро?
Виктор Андреевич встал, натянул пиджак и поискал свою палку со словами:
— Я еду в колхоз «Горец», там вечером партсобрание. Потом переночую в гостинице райкома и утром — в город. Поедешь и ты. С вещичками, насовсем. Так что иди прощаться со своей клубной гвардией, а ночью посиди над рукописью. Перечитай ее. Поцарапай, ужми, «прополку» сделай. — Он приостановился у дверей, задумчиво глядя вниз: — Чего-то в твоей рукописи не хватает! Она какая-то… оборванная на полуслове, что ли… Подумай-ка сам как следует. Впрочем… — он толкнул дверь палкой и сказал с порога, — …я, пожалуй, завершу своей рукой. Пока!
Город… Не будет рядом ребят, Азы, Али…
Лорс посмотрел на пустую сковородку. В хлебнице был один кусок хлеба. И кусочек масла.
Лорс старательно сделал бутерброд, посыпал его солью и уже приоткрыл рот, глотая слюнки…
Краем глаза он увидел, что кошка брезгливо выясняет, как поступить с бутербродом. Но Лорс не видел, какой именно стороной лежит на полу бутерброд.
Редакция или клуб? Город или деревня?
Выпал город.
Баянист, музыку!
Афиша перед парком, та самая афиша, которую рисовал еще Лорс, оповещала: «Лекция т. Водянкина. После лекции танцы».
Слово «концерт» было зачеркнуто. Неужели кружок распался?
Последняя строка афиши была самая крупная, ее хорошо видно даже в вечерней тьме: «Места НЕнумерованные». Это «НЕ» вписал кто-то от руки буквами жирными и уверенными.
…В парке тренькали мандолины. В кустах напевал хриплый голос Васьки-Дьяка, а в такт песне щелкал пальцами Муртаз — только он умел так щелкать.
На стене клуба Лорс разглядел написанное мелом очень короткое слово. Почерк у Гошки стал прямее, аккуратнее. Парень все-таки повзрослел.
Из раскрытых клубных дверей разносился по парку голос товарища Водянкина.
— А помните, когда я был директором… — послышался в кустах, сливаясь с шелестом осенней листвы, страстный шепот Эдипа, вернувшегося из дальних странствий.
А на крыльце дремал, подперев кулаком покорно опущенную стриженую голову, Вадуд.
Теперь понятно, почему Виктор Андреевич воздержался брать интервью. Понятно, чего не хватает в рукописи. Да, ее надо завершать. И нужна для этого рука не журналиста-зубра Виктора Андреевича, а рука самого Лорса, рука клубного директора.
Бутерброд? Ну что ж — бутерброд! Даже кошка отнеслась к нему критически.
«Не хватает в рукописи одного важного звена… Самого важного. И дело, наверное, совсем не в том, что я плохой газетчик! — думал Лорс. — Дело в том, что я мало сделал в клубе. Да и то, что сделал, рассыпается от первого же толчка».
Он подошел к карусели, там было безлюдно, и лег на жесткую осеннюю траву, чтобы видеть звезды. Ему вспомнилась восточная сказка, которую он так любил в детстве. Любил и… не понимал!
Герой этой сказки плохо знал жизнь. Когда же он после всяких потрясений и бед начал часто задумываться над жизнью, над своим местом в ней, то небо послало ему награду: он однажды лег вот так же, глядя на ночные звезды, пролежал целую ночь, и за эту ночь к нему пришло столько мыслей, сколько другим людям приходит в голову за целых десять лет жизни.
Лорс раньше, в детстве, никак не мог понять, что же это за награда?! Подумаешь, человек смог размышлять о жизни!..
…Лорс пролежал на траве возле карусели не ночь, а всего час. И пришла ему в голову всего-навсего одна мысль, но в ней собралось многое из того, что и раньше шевелилось в голове. И то, что сказал Виктор Андреевич о его рукописи. И то, что говорил Лорсу Али там, на далеких альпийских пастбищах, где сейчас, наверное, бушует первая предзимняя вьюга.
Ступил на тропу — иди по ней до конца; взялся за дело — не оставляй его на полпути; посадил дерево — вырасти его сам! Вот была простая мысль, которая пришла Лорсу в голову при слабом мерцании неярких осенних звезд. Иначе и на любой другой тропе — а их будет много в жизни! — ты не будешь настоящим путником, человеком. И в каждой твоей рукописи всегда будет не хватать какого-то самого важного звена, и никакой Виктор Андреевич не сможет за тебя завершить, дописать…
…Лорс взошел по гранитным ступеням. Радостно встрепенулся, вскочил Вадуд.