Лоскутное одеяло

Катанян Василий Васильевич

Еще раз понравилось "Последнее искушение Христа" Скорсезе.

Понравился "Вор" Чухрая-мл. и очень "Брат" с Бодровым-мл.

С 1 по 10 декабря были в Нью-Йорке на юбилее Рязанова, на его вечере и презентации "Королевского журнала", ему посвященного (где и моя статья). Съездили хорошо, повидали всех друзей, жили на 42-й, но Нью-Йорк нам не нравится, кроме нескольких улиц в центре. Видимо, там нужно жить, а не приезжать. Это Элик был инициатором, чтобы нас пригласили (бесплатно). Очень была интересная встреча с Робсоном-сыном. Он очень славный. Я ему подарил "Идолов", где про его отца, про встречу Робсона-старшего с приведенным из тюрьмы еврейским поэтом Ициком Фефером и про то,

что Робсон только изумился скверному виду своего друга и ничего плохого не подозревал.

Оказалось, что Робсон-младший отлично помнит взволнованный рассказ отца, вернувшегося из Москвы в том далеком 1949 году. Но ни Галкин, ни Матусовский (а за ними и я в своем мемуаре) не могли знать о том, как на самом деле протекала встреча, что поведал певец сыну, и честно написали лишь о рассказе Ицика Фефера Галкину в тюремной больнице - не лучшем месте для откровенной беседы двух узников.

"Отец взял с меня клятву, что я никому не скажу ни слова, - объяснил мне Робсон-сын, - иначе это может дойти до Москвы, и тогда уж наверняка Феферу не снести головы. Дело в том, что отец, конечно, поразился исхудавшему, испуганному своему гостю, который присел на краешек стула. Как только они остались одни, Фефер указал на люстру и завитушки потолка, и отец понял, что тот имеет в виду подслушивающие устройства - как-никак Робсон был не впервые в СССР. Он спросил, как произошла катастрофа, в которой погиб Михоэлс, тот отвечал, что не знает, а на самом деле молча приставил палец к виску и как бы нажал курок. На клочке бумаги Фефер написал "Михоэлса убил Сталин". Отец был потрясен, но, "играя на микрофон", стал спрашивать Фефера о его работе и семье, на что тот отвечал, что все в порядке, а на пальцах показал решетку... Отец, чтоб унять волнение, что-то рассказал и спросил, готовит ли он сейчас какую-либо книгу, на что тот ответил невнятно (для микрофона), а рукой показал петлю вокруг шеи... Отец стал его угощать фруктами, что стояли на столе, и написал: "Как вам помочь?" и "Что можно сделать?", на что тот помотал головой и ответил: "Спасибо, груша очень вкусная" или что-то в этом роде, разорвал бумажку и спросил, где туалет. Там он спустил обрывки в унитаз. Вскоре он сказал, что его мучит мигрень, попросил прощения за краткий визит - и отец проводил его до лифта. Вот как это было на самом деле.

Робсон, увидев наяву, что происходит, страшно нервничал, был в шоке. Но его ждал огромный зал и за ним уже пришли (это был я.
– В.К.), чтобы ехать на концерт. Отец никому не говорил об этом свидании, опасаясь повредить заключенным и оставшимся их семьям. Я это рассказываю тебе потому, что сейчас об этом можно говорить. Года два назад, когда Тристан Делл из фирмы U.S.S.U. работал над диском с песнями Робсона, я немного коснулся этой темы в аннотации, но у вас, кажется, не продают диск и аннотация не переведена, поэтому никто не знает, как на самом деле проходила встреча с заключенным в отеле "Москва"".

Но на этом рассказ Поля-младшего не кончился, и компакт-диск, который сейчас выпустили в Нью-Йорке к 100-летию певца, имеет к этому рассказу прямое отношение. На другой день после описанного свидания, 14 июня, у Робсона был концерт в зале Чайковского. Он пел на семи языках и каждую песню предварял небольшим вступлением на русском - публика смеялась, аплодировала, ибо Робсон необыкновенно умел находить контакт с залом.

Концерт кончался песней "Ol' Мan River"; и, спев ее, Робсон, чтобы остановить аплодисменты, вышел к рампе, поднял руку и сказал, что споет еще одну песню, которую он посвящает памяти своего дорогого друга Соломона Михоэлса, ранняя смерть которого глубоко его потрясла. Зал замер. Далее он рассказал о глубоких культурных связях американской и советской еврейских общин, о неумирающем языке идиш, на котором он споет песню еврейских партизан "Не говори никогда", боровшихся

с фашистами в Варшавском гетто. "Этой песне меня научил один из выживших в гетто, и там есть такие слова: "Не говори никогда, что ты дошел до конца, не верь, когда мрачные небеса предсказывают тебе горькую участь, твердо надейся, что наступит час, о котором ты мечтаешь, и не теряй надежду никогда, не теряй никогда!""

Не следует забывать о кампании космополитизма, бушевавшей в стране, и что Лубянка вела дела участников недавно разгромленного Еврейского антифашистского комитета. Публика сидела в глубокой тишине, пока одна молодая женщина не вскочила и не начала аплодировать. За ней поднялся весь зал, и Робсон долго не мог начать петь.

Когда в Москве, работая над серией "Великие музыканты мира", американцы разыскали запись концерта, который тогда транслировался по всей стране, они не услышали ни одного слова, сказанного Робсоном о Михоэлсе и о содержании песни Варшавского гетто. Сталинская цензура тогда же вырезала всю его вступительную речь. Но песня "Не говори никогда", к счастью, сохранилась, и американские газеты называют ее "самой крупной жемчужиной в короне этого компакт-диска".

Речь певца помнят те, кто был тогда в зале, кто слышал ее по радио, помню ее и я - но много ли нас? Однако сын Робсона, которому отец рассказал о вступлении к последней песне концерта, написал об этой речи в своих заметках. Благородные слова, которые были сказаны полвека назад, теперь преданы бумаге, а рукописи, как известно, не горят...

В NY cмотрели "Фантом оперы" и "Чикаго", что мне понравилось, а Инне меньше.

Никак не могу акклиматизироваться.

ЛЮБИТЕЛИ ПОЖИРАТЬ ЧУЖОЕ ВРЕМЯ

– Алло. Да, это я.

– Не узнаешь меня?

– Не узнаю. Извините, но мне некогда угадывать.

– С каких это пор мы с тобой на "вы"?

– Гм-м. Кто это?

– Да Витя!

– Какой именно?

– А у тебя их много?

– Много. Кто же это?

– Ну ладно - Горохов!

– А-а-а, здравствуй. (Чтоб ему пусто было! С ним я не разговаривал лет сорок, и ничего у меня с ним общего, кроме фильма о Робсоне, что мы снимали в 1959 году, и с тех пор не сказали двух слов.)

– Так слушай, Вася. Кстати, ты знаешь последний анекдот про синагогу? Представь, приходит молочница к Рабиновичу...

– Подожди, Витя, у меня лук подгорает (помешиваю и возвращаюсь). Извини.

– Да, на чем я остановился?

– Приходит Рабинович к молочнице.

– Зачем?

– Я не знаю, это ты же рассказываешь...

– Ну, все равно. Только не Рабинович, а милиционер. И сразу...

– Ой, подожди, я убавлю газ под супом.

– Ну ладно, убавил? Ты что, суп варишь? Я уже давно перешел на глазунью. Да, так о чем мы? Напомни.

– Что-то про Рабиновича и милиционера.

– Совершенно верно. Кстати, тебе не звонил Макс с Би-би-си?

– Звонил. Но извини, я переверну котлеты.

– Так ты еще и котлеты переворачиваешь? Так что Макс сказал?

– Меня не было дома, и он будет снова звонить. Подожди, я сниму чайник.

– В общем, если будет Макс звонить, ты ему скажи... Впрочем, не говори ничего. Так ты мне не даешь никак рассказать. Этот милиционер решил уконтрапупить молочницу... или нет, скажи ему, что моя книга уже раритет и вряд ли он ее купит в Лондоне.

– Ничего не понимаю. Подожди, я солью макароны. Извини.

– Слушай, с тобой невозможно разговаривать. Чем ты занят?

– Я-то готовлю обед, а что ты делаешь? Ведь "Националь" закрыли! И чем же ты занимаешься?

– Договариваюсь с Максом, но не знаю, о чем с ним можно говорить, а о чем нельзя. Ты о чем с ним говорил?

– Я с ним вообще не говорил. Подожди, там пищит домофон, я открою дверь. (Отсутствую дольше, думаю, что он повесит трубку. Ничуть не бывало.)

– Что у тебя там случилось?